Читать книгу - "На берегу неба - Василий Голованов"

В воскресенье, ложась спать, он нагнулся, чтобы подстричь ноготь на ноге. В этот миг небывалая кинжальная боль пронзила грудь. Он завалился на бок и дотянулся до упаковки валидола. Попробовал распрямиться. Когда это удалось, он отключил телефон. Думаю, в тот момент он решил умереть – просто решил, что так лучше будет и ему, и другим. Наверно, подумал, что если он умрет так, как умер его отец и мой дед – ночью, во сне, – то это подходящий случай. А на следующий день его уже душил грипп – тот самый, что приходить к человеку может только раз в жизни, чтобы прикончить его, как удар копытом. Галлюцинируя наяву, он слышал и мой голос, да не знал или не хотел знать, зачем я пытаюсь вернуть его оттуда, куда он уходил. Об этом очень тяжко говорить, но иначе никак не поймешь этой истории.

Помню, как он, приподнявшись на подушке и посмотрев на меня черными, ввалившимися глазами, вдруг произнес:

– Две вещи доконали меня. Одиночество. И книга. Книгу я написал слишком рано. Пусто стало жить…

Я думал об этом той ночью. О его одиночестве. И о книге. Это замечательная книга, но почему-то я не сказал ему: «Знаешь, па, я никогда бы не смог создать ничего подобного». Правда. Он начал работать, когда мы еще жили вместе, мне было лет восемь. А закончил, когда мне исполнилось тридцать. У других его детей, возможно, и найдутся поводы упрекать его в чем-то, как находились они в свое время и у меня, но в ту ночь я скорее чувствовал что-то вроде вины, глубокого и смущенного изумления нашим, близких людей, незнанием друг друга, мимолетностью встреч, упорством непонимания…

Я ведь почти не знаю своего отца…

Когда-то я записал несколько его историй времен войны: про эвакуационный поезд и какого-то матроса, который поразил отца тем, что пил водку стаканом; про москвичей и ленинградцев, которых приютил Омск; про жмых, перловый кисель, печку, у приоткрытой дверцы которой он девятилетним мальчиком читал «Аэлиту» – книжку, подвернувшуюся случайно, но странным образом определившую всю его жизнь… Однажды он рассказал о своей юношеской влюбленности; в этот рассказ каким-то удивительным образом вплеталась картина из Музея изобразительных искусств, но что это за картина, я не запомнил, а историю позабыл…

В ту ночь я думал о том, что отец оставляет сыну и что способен взять сын из этого наследства. Не так просто ответить. Случайно и глупо вырвалось у него: «Умру – оставлю тебе машину». Зачем она мне? Я пешеход… И по смерти, случись она, мне ничего от отца не надо. Ведь я так мало взял и так мало отдал при жизни…

В свое время Павел Михайлович Третьяков, показывая моему прадеду свою галерею, остановился возле недавно приобретенной у Виктора Михайловича Васнецова картины «После побоища Игоря Святославовича с половцами» и сказал: «Знаете, в чем ее секрет? Где бы вы ни находились в этом зале, поверженный воевода всею своею фигурой будет разворачиваться вслед за вами, следить за вами мучительным взором». Мой прадед, Николай Николаевич Голованов, издатель и переводчик, рассказал об этом моему деду, дед – отцу, отец – мне. Этот маленький секрет составил родовое наследство: недавно я передал его дочери – точно так же, как и отец, проведя ее мимо картины туда и сюда, чтоб и она удостоверилась, что умирающий странно разворачивается в пространстве картины и глаза его по-прежнему преследуют нас невысказанным вопросом: во имя чего пал он в зелену траву вместе с дружиной и юным княжичем, пронзенным стрелой в самое сердце?

Причастность к этой картине и через нее к этой галерее – это, пожалуй, дорогого стоит. Писательство: его рай и ад, его эйфорическая и депрессивная фазы – вот это наследство, я понимаю. Пьянство. Серьезная вещь, не машина какая-нибудь. Абстинентный синдром в сколько-нибудь развитой стадии – это ад здесь-и-теперь; с таким наследством начинаешь раньше размышлять о Боге. Ленинград. Мне было четырнадцать лет, брату – десять. Стояли белые ночи, и мы, москвичи, не привыкшие к ночному свету, завешивали окна в гостинице красным одеялом… Благодаря отцу на всю жизнь я запомнил Ленинград как волшебный город, он был волшебнее Парижа, который отец подарил мне потом, он был настолько прекрасен, что, вернувшись в Москву переполненный его сокровищами, я сделал первое в своей жизни признание в любви…

Север, Соловки, пустынный берег моря. Я подумал вдруг, что отец, видно, осознавал, что делает, открывая перед нами, своими детьми, сокровища своей земли. Мать дарит любовь, нежность, тепло; отец – смыслы, которые, разворачиваясь во времени, становятся годами твоей будущей жизни. И я все еще болен пустынным берегом холодного моря, по которому мы бродили когда-то. Потом я нашел моря холоднее и берега пустыннее, чем берег острова Анзерского. Я добрался до 72 градуса с. ш. и как-то раз там, поднявшись на плато, выдранное ветрами до голого черного камня, чуть не заплакал от усталости и отчаяния: несколько мигов казалось, что мне не перешагнуть вечности, отделяющей меня от перламутрового залива за перевалом. А вечером того же дня я, онемев от восторга, смотрел, как играют краски в ледяной воде фьорда и грозные тучи сталкиваются друг с другом в небесной битве, как окутанные пороховым дымом корабли…

И это тоже было наследство отца…

И в этом наследстве, уже ставшем моим, не хватало только одного: чувства сыновней благодарности, ответного дарения. Должно быть, в этом наша семья походила на множество других рассыпавшихся и остывших семей, где ничто уже не согревает людей, так или иначе распростившихся друг с другом. Но в ту ночь мне захотелось… Да, доказать отцу, что он не одинок. И я готов следовать за ним туда, в прошлое, где ждала его женщина, прекрасная, как утренняя греза, единственная возлюбленная, оставшаяся верной ему после всех его жизненных взлетов и катастроф…

Утром отец съел яичницу.

– Я похудел на шестнадцать килограммов, – вдруг зачем-то сказал он.

– Да, ты отлично выглядишь.

Он помолчал.

– Как бы не рачковский…

Я тоже помолчал. У него куча знакомых врачей. Но не в этом дело…

– Пап, – решился я. – Расскажи мне про портрет.

Он поднял на меня глаза:

– Откуда ты знаешь?

– Ты сам рассказывал. Но я все забыл.

– А что рассказывать? Картина. Английского художника Лоуренса. Висит в Пушкинском музее, в каком-то закутке у лестницы, там рядом французы – Пуссен, Лоррен. «Портрет Салли Сиддонс». Небольшая. Бесполезно рассказывать, надо видеть… У нее совершенно невероятно красивое лицо. Взгляд: смелый, дерзкий. И невероятно призывный. Понимаешь? Зовущий… Я ничего толком не смог про нее узнать. Только то, что она была дочкой Сары Сиддонс, знаменитой актрисы XVIII–XIX веков. Я набрел на нее случайно. И очень долго разглядывал. Понимаешь, если обещание счастья может быть выражено, то оно выражено в ее лице…

Ему было восемнадцать лет. Он только что стал студентом и бродил по музеям, пораженный какой-то странной меланхолией, тщетной и трогательной любовью к девушке, с которой, собственно, не был даже знаком – только видел. Это платоническое чувство, которое сделало его созерцательным и нелюдимым, призвано было, должно быть, заполнить пустоту, которая пролегла между первой вспышкой школьной любви и (что выяснилось, разумеется, потом) его встречей с моею мамой. Эта платоническая возлюбленная отца была очаровательно рыжей. Прозвище «рыжий валет» совсем не вязалось ни с ее характером, ни со своеобразной чопорностью единственной дочери чинных и, очевидно, высокопоставленных родителей, проживающих в отдельном особнячке в центре Москвы, в Дегтярном переулке. Он выследил, где она живет, разузнал ее телефон и имя – Лера; засылал к ней друзей с билетами в Большой, но встретиться так и не мог: она выходила иногда в кино, но всегда с родителями. Наверно, он мог бы действовать решительнее, но все очарование этой любви было в недосказанности. Он словно бродил в предрассветном тумане жизни, исполненный только надежд – еще не написавший ни строки, и никак не знаменитый, знать не знающий, что в его жизни случится книга, которая измотает и выпотрошит его, – этот человек, совершенно незнакомый мне, мой отец до моего рождения.