Читать книгу - "Ева Луна - Исабель Альенде"

Я стояла неподвижно до тех пор, пока не стих цокот конских копыт, звеневший у меня в груди. Лишь после этого я, покачиваясь на трясущихся ногах, смогла выйти во двор, остановилась у фонтана в самом центре патио, там, где листва не мешала дождю поливать меня; вода стекала у меня по волосам и насквозь вымочила всю одежду, но не смогла ни ослабить бившую меня дрожь, ни погасить огонь сжигавшей меня лихорадки. Мысленно я пыталась бороться с охватившим меня предчувствием надвигающейся катастрофы. Я старалась убедить себя в том, что молчание может спасти нашу жизнь: ведь если о чем-то не говорить, то этого как бы и не существует; молчание стирает в памяти образы людей и воспоминания об их поступках. Рано или поздно они побледнеют, а затем вовсе сотрутся. Как знать, если мы все сможем сделать вид, что ничего не случилось, то, может быть, это действительно будет забыто. К сожалению, дело было не в нашем молчании. Аромат страсти и похоти распространился по всему дому, пропитав стены, одежду, мебель, просочился в каждую щелочку, в каждую трещинку в полу и потолке; он будоражил растения и животных, разогревал подземные воды и превращал родники в окрестностях Аква-Санты в горячие источники, и само небо над городком пропиталось этим запахом, словно дымом во время пожара. Даже не пытаясь укрыться от дождя, я в отчаянии присела на бортик фонтана.

* * *

Наконец стало светать, и испаряющаяся после дождя влага погрузила дворик и весь дом в легкую дымку. Я очнулась и поняла, что просидела несколько часов в полной темноте. Я почувствовала бившую меня дрожь — мое тело физически реагировало на этот всепроникающий, уже несколько дней наполнявший наш дом запах. Пора идти подметать в магазине, подумала я, услышав вдалеке колокольчик молочника, но мысли мыслями, а тело отказывалось меня слушаться. Я даже посмотрела на свои руки, чтобы убедиться, что они за ночь не окаменели. С огромным трудом мне удалось встать, и, перегнувшись через бортик фонтана, я сунула голову под струю воды. Прохлада и сбегающие по плечам струйки чуть взбодрили меня, стряхнув тяжесть почти парализовавшей меня бессонной ночи и смыв образы мужчины и женщины, любивших друг друга на супружеском ложе Риада Халаби. Чтобы попасть в магазин, мне пришлось пройти мимо дверей комнаты Зулемы; я даже не посмотрела в ту сторону: пусть все это окажется сном, слышишь, мама, сделай так, чтобы все это было просто дурным сном. Все утро я провела в магазине за прилавком, даже не высовываясь ни во двор, ни в галерею.

Я лишь напряженно вслушивалась в не нарушаемую ни единым звуком тишину, царившую в той части дома, где находились моя хозяйка и Камаль. В полдень я закрыла магазин, но побоялась выходить из комнат, набитых самыми разными товарами; я нашла себе место среди мешков с зерном и, как могла, устроилась, чтобы провести здесь жаркие часы сиесты. Мне было страшно. Дом словно превратился в какое-то нечестивое животное, похотливо облизывающееся у меня за спиной.

То утро Камаль провел, развлекаясь с Зулемой, затем они вместе позавтракали сладостями и фруктами, а после обеда, в час сиесты, когда Зулема наконец погрузилась в блаженную дремоту, он сложил свои вещи в тот самый картонный чемодан, с которым появился у нас, и тихо, крадучись, как вор, покинул дом через черный ход. Я смотрела ему в спину и думала, что, скорее всего, он сюда уже не вернется.

Зулема проснулась ближе к вечеру, когда в патио вновь застрекотали цикады. Она зашла в «Жемчужину Востока» в одном халате на голое тело, непричесанная, с темными кругами под глазами, со вспухшими, искусанными губами, но счастливая, удовлетворенная и уже потому красивая.

— Закрывай магазин, пойдем, поможешь мне, — распорядилась она.

Мы начали отмывать и проветривать супружескую спальню, застелили кровать свежими простынями и поменяли лепестки в фаянсовых чашах. Все это время Зулема что-то напевала на своем родном языке; арабские песнопения продолжились и на кухне, где она стала готовить ужин: йогуртовый суп, кипе и табуле. После этого я наполнила для нее ванну и добавила в почти горячую воду немного лимонной эссенции. Зулема опустилась в ванну с блаженным вздохом; ее глаза были прикрыты, а на лице блуждала легкая улыбка; кто знает, в какие счастливые воспоминания погрузилась в эту секунду ее душа. Когда вода остыла, Зулема попросила принести ей шкатулку с косметикой; сначала она долго смотрелась в зеркало, явно довольная собой, потом припудрилась, прошлась румянами по щекам, накрасила губы и наложила на веки перламутровые тени. Из ванной она вышла, завернутая в несколько полотенец; сбросив их, она растянулась на кровати и велела, чтобы я сделала ей массаж; полежав немного после этого, она принялась за свои волосы: расчесала их, собрала в узел, затем надела платье с глубоким вырезом.

— Ну что, я красивая? — спросила она.

— Да.

— Выгляжу молодо?

— Да.

— Сколько лет ты мне дашь?

— Столько же, сколько вам на свадебной фотографии.

— Да как ты смеешь! Я слышать не хочу о свадьбе, не желаю о ней и вспоминать. Пошла вон отсюда, дура! Оставь меня в покое…

* * *

Она села в плетеное кресло-качалку под навесом в патио и стала ждать своего возлюбленного, наблюдая за тем, как день постепенно сменяется вечером. Я ждала вместе с нею, не осмеливаясь сказать, что видела, как Камаль уходил, забрав все свои вещи. Зулема раскачивалась в кресле и всеми мыслями и чувствами призывала столь желанного любовника. Я же тем временем клевала носом, сидя рядом с нею на стуле. Приготовленный обед, оставленный на столе в кухне, успел скиснуть, а из спальни выветрился аромат свежих лепестков. В какой-то момент я отключилась и проснулась уже около одиннадцати. Разбудил меня не шум, а, наоборот, полная тишина, отсутствие каких бы то ни было привычных звуков. Молчали цикады, замерли, словно неживые, листья на деревьях в патио, в воздухе не чувствовалось ни единого дуновения ветерка. Исчез и наполнявший дом в последние дни аромат страсти. Хозяйка по-прежнему неподвижно сидела в кресле, сцепив руки; ее платье было измято, из глаз капали слезы, тушь и тени растеклись и смешались у нее на лице в виде разноцветных разводов. Больше всего она походила на забытую под дождем театральную маску.

— Сеньора, не стоит больше ждать, идите лучше поспите. Кто его знает, может быть, он вообще до утра не придет… — стала я умолять хозяйку, но та даже не пошевелилась.

Так мы и просидели в патио всю ночь. У меня стучали зубы, по спине стекал холодный пот — я, возможно, не поняла, но почувствовала, что от нашего дома в ту ночь отвернулась удача, уступив место горю и несчастьям. Впрочем, у меня не было ни времени, ни желания копаться в собственных догадках и переживаниях. Я очень беспокоилась за Зулему, потому что видела: у нее в душе будто что-то надломилось. Мне было страшно смотреть на нее: она уже не была той женщиной, которую я так хорошо знала; за какие-то несколько часов она превратилась в нечто вроде огромного бесформенного растения. Я приготовила кофе и принесла ей, надеясь, что привычный утренний ритуал поможет, подтолкнет ее к тому, чтобы вновь стать самою собой, но убитая горем женщина даже не прикоснулась к терпкому живительному напитку. Она по-прежнему сидела в кресле, как неживая, — кариатида, чей неподвижный взгляд был устремлен в какую-то точку на другой стороне двора. Я сделала пару глотков, но кофе показался мне до ужаса крепким и горьким. В конце концов мне удалось заставить хозяйку встать с кресла, и я за руку отвела ее в спальню, где помогла раздеться, стерла с ее лица влажной салфеткой большую часть косметики и уложила находившуюся в полуобморочном состоянии женщину на кровать. Я не ушла сразу, а посидела рядом с Зулемой, пока не удостоверилась, что она дышит ровно и глубоко. Что ж, по крайней мере за ее жизнь можно было не беспокоиться. Другое дело — состояние ее души: она продолжала беззвучно плакать, а ее лицо по-прежнему закрывала внешне прозрачная, но почти непроницаемая для взгляда пелена. Она смотрела на меня в упор, но, похоже, видела мой силуэт как сквозь густой туман. Через некоторое время я вышла из спальни и отправилась открывать ставни и дверь магазина. Только тут я вспомнила, что вот уже много часов — со вчерашнего дня — ничего не ела. Чувство голода, помноженное на страх и отчаяние, напомнило мне о том времени, когда я скиталась по городу, не зная, где буду ночевать и что буду есть. Именно в таком состоянии меня и подобрал Риад Халаби. Чтобы заглушить голод, я взяла лакричный леденец и стала лизать его. При этом я всячески пыталась отвлечься от мрачных мыслей — надо признать, без особого успеха. Как и следовало ожидать, в какой-то момент в «Жемчужину Востока» заглянули три девушки, которым, ясное дело, хотелось знать, куда же девался Камаль. Я сказала им, что его нет и что ждать и даже вспоминать его нет никакого смысла, потому что на самом деле он был вовсе не человек, да-да, он ведь не существо из плоти и крови, а злой дух, демон, эфрит, принявший человеческий облик и перенесшийся в наши края по собственной злой воле лишь для того, чтобы смутить их умы и души, а если подвернется возможность, то и попортить им кровь, но теперь можно не волноваться, тот же ветер судьбы, который забросил его в Аква-Санту, унес исчадие ада обратно в огнедышащую пустыню. Выслушав меня, девушки отправились на площадь обсуждать касающуюся каждой из них новость; естественно, очень скоро об исчезновении Камаля стало известно всему городу, и к магазину потянулись любопытные, жаждавшие выяснить, правда ли это, и если да, то что именно произошло у нас в доме.