Читать книгу - "Розка (сборник) - Елена Стяжкина"

Уже после того как Кристина ушла, а Кира стала приходящей натурой, Роман так и не смог найти в себе силы разозлиться и возненавидеть, чтобы все это по-настоящему забыть. Он, живущий в долгом и старательно исписанном черновике, в предугадывании «завтра», в ожидании момента, когда оно уже точно наступит и всем понравится, придется в пору, был с Кристиной и Кирой, а потом только с Кирой – всегда, в каждом мгновении – точкой реальности. Иногда даже не точкой, а чем-то большим, чем точка, чем он сам, чем все. Ничто, кроме этого, не имело значения. Он становился похожим на дерево, которое неожиданно укоренялось в любом месте – на диване, на кухне, в магазине игрушек. «Вот тебе, Кирочка, домик Барби. Что надо сказать?» – «Папочка? Надо сказать “папочка”!»

В любом месте Роман-дерево быстро покрывался почками, листьями, иногда цветами. С Кристиной и Кирой он успевал быть зеленым, желтым, облетевше-лысым, но точно знал, что это все повторится снова и снова. Корень, листья, гнезда птиц, если повезет. Никакого вчера, никакого потом. Потому что нет ничего важнее паровоза, мчащего по пластиковым рельсам, зайца по имени Курица, высиживающего любые яйца и даже те, что в холодильнике. Нет ничего важнее козюли в носу, божьей коровки в волосах, колготок – «вот этих розовых, а не твоих глупых серых».

«Вы, взрослые…, – как-то, уже после ухода, сказала ему Кристина. – Так боитесь сдохнуть, что вообще не живете». – «Что, прости? Что?» – переспросил он, сбитый с ног вот этими «взрослыми», к разряду которых Кристина его отнесла. «Ничего. Герметично ждете смерти, – хмыкнула она. – Это я с тренинга принесла. Еле запомнила, чтобы тебе рассказать. И домашнее задание еще: попробуй прожить три дня так, как будто ты знаешь, что у тебя рак и эти три дня – последние».

С тренинга, да. Еще она принесла с тренинга парня с серьгами в ушах. «Пришлось задейстовать сразу два, левое и правое, потому что я один сын у матери и потому что последний в своем роду мужик. Так что серьги у меня не про геев, а про казаков, ясно?»

Ясно, конечно. Но не ясно. Пищи для ума, для того, чтобы кричать криком, чтобы ждать и дождаться Лореллу в скайпе, было полно. «Взрослые – то есть старые? Три дня как последние, а другие как? А лекарства? А дети? А Кира? Где и на что будет жить Кира, если все время последние три дня? А потом еще три, и еще три… А если ее Убер накроется медным тазом? А если я откажусь давать ей деньги? И что такое “герметично ждать смерти”?»

«Волосы, – сказала Лорелла, потому что это был четверг, – я их выпрямляю, а они все равно превращаются в кудри. И я ничего не могу с этим поделать. Может быть, она сказала не герметично, а герменевтично? Герменевтический круг? Текст, читатель и автор. И тогда все правильно: в процессе вхождения друг в друга они все должны умереть, и даже обязательно ждать этого, умереть и стать чем-то или кем-то другим… Ты все-таки уточни, на какой тренинг ходила твоя бывшая».

Он не уточнял, потому что «Кирозависимость» была острой. Она попала в кровь и отражалась в ее формуле словами, игрушками, логопедом, завтраками, детским садом, костюмом Снегурки и высоким содержанием покорности и тревоги. Роман соглашался на любое изменение расписания Кристины, Убера, казака-бойфренда: он «подхватывал», «передерживал», «выгуливал», «забирал» и «высиживал» Киру по первому требованию, расширяя пространство своего присутствия за счет целых заранее оговоренных дней и иногда даже недель. Время от времени он заводил разговоры об удочерении, но Кристина весело отмахивалась: «Отцов, как псов, мать одна». Это звучало грубо и обидно и совсем не шло ей. И она, как будто понимая это, спохватывалась, извинялась и виновато оставалась ночевать, ничего этим не нарушая в его и Кириной жизни.

Роман, Роман Анатольевич, много работал. Много и бессмысленно с точки зрения отложенного на очень потом правильного чистовика, но эффективно с точки зрения денег. Он почти совсем не мучился, ваяя свою первую в череде многих диссертаций по юриспруденции, потому что соискатель утвердил себе тему, которая обещала поставить его в один ряд с Платоном, Аристотелем, Гумбольдтом, Фихте, Кантом. Не поставила, конечно. И не потому, что Роман Анатольевич выполнил свою работу плохо. Напротив, он был легок и счастлив в этом как будто научном письме. Но «теоретическая модель правового государства», построенная вслед всем, кто умел и любил думать, с самого начала не могла не быть вариантом школярского списывания.

Почти совсем не мучился – означало, что Роману Анатольевичу удалось смастерить в своей голове длинную, но хорошо аргументированную оправдательную схему, которая мало чем отличалась от схемы славного парня Робин Гуда. Жизнь с диссертаций означала «забирать у богатых и отдавать бедным». В его случае бедными были названы студенты. Ни единой копейки взяток, полное-полнейшее-наиполнейшее погружение в предмет, много английского языка, динамичные слайды с открытыми лекциями лучших юристов мира, аналитические битвы на семинарах, судебные прецеденты как теория игр, почти насильственное кормление «бедных» грантовыми возможностями, выпихивание их на стажировки и конкурсы…

Он отчитывался об этом Лорелле и чувствовал, что говорит на каком-то бумажном плоском языке, говорит, то ли подпрыгивая в призабытом, но вполне пионерском задоре, то ли оформляя список добрых дел красивыми метками из предложенного компьютером шаблона.

«Ты молодец», – говорила Лорелла. Точнее, она говорила «well done» или «good job», потому что в английском языке нет слова «молодец» и потому что часто она включалась в это его робингудство, организовывая умникам рекомендательные письма или коллегу, готового одним глазком посмотреть проект.

Умиротворяя совесть и освоившись в непотребном (знал-знал, что в непотребном) деле, Роман начал подавать сигналы бедствия, посвящая Платону, Молю, Велькеру и Канту сначала несколько страниц, а потом и целые параграфы в диссертациях, как будто анализирующих правовое обеспечение грузоперевозок, административное регулирование физкультуры и спорта, хозяйственную компетенцию областных советов и прочую искреннюю ерунду. Он думал, что где-то там, то ли наверху, то ли в секретной лаборатории, читающей научные труды, существуют специальные люди, которые увидят и возмутятся и спросят со всей строгостью закона: «Где Платон и где физкультура?» Но нет. Никто ни о чем не спрашивал. А со временем сложилась даже мода, что-то вроде хорошего научного тона, в котором апелляция к Аристотелю или историко-правовому опыту Средневековья стала считаться признаком глубокого овладения темы правовой регуляции импорта лекарственных средств. И он оказался непризнанным отцом этой моды. «Опять непризнанным», – сказал он Лорелле. «Сеначеро», – улыбнулась она.

Это было слово из несостоявшегося будущего, для которого они оба взахлеб примеряли на себя исчезнувшие профессии, соглашаясь с тем, что они сами – почти первые в новом списке на выход. Потому что в мире роботов и Илона Маска хранители и интерпретаторы знаний пригодятся вряд ли, особенно, если объем их оперативной памяти будет уменьшаться с каждым годом. Прощаясь с бухгалтерами и билетерами, турагентами и летчиками-испытателями, вахтерами – и тут Роман долго и смешно объяснял, почему их не жалко, прощаясь с архивариусами, нотариусами, маклерами и с самими собой, они примеряли на себя чужие кончившиеся жизни. Роман выбирал фонарщика и иногда трубочиста. А Лорелла рассматривала трости, обещая однажды утром обязательно разбудить всю улицу, постукивая в двери или даже в окна. «Khoper-up. Как это перевести?» Она рассказывала про пожилых английских женщин, которые за несколько пенсов обходили дома заказчиков и колотили в двери или плевали горохом – через трубочку – в стекла окон, чтобы те проснулись и не опоздали на работу. Жизнь без часов, но по часам. Маленькая короткая профессия. Почти без навыка. Забытый уже девятнадцатый век. Будильщики, да?