Читать книгу - "Енисей, отпусти! - Михаил Тарковский"

Давящая ледяная стихия пропитывала тело миллиметр за миллиметром, и оно становилось спокойным и таким же равнодушным, будто чужим, с тем особым холодом, который так поразил Сережу у лодки. Целый час со всех сторон в Матвея вдавливалась река, и он отступил в самую сердцевину-середину себя, и ему все трудней становилось говорить с миром через наросший настывший панцирь. Когда ужавшийся почти до ребенка или старика живой еще человек пытался докричаться до людей, голос продирался сквозь ткани судорожно и издалека. Он пролепетал медленно и откуда-то изнутри:

– Я замерз, Серьга, че я так замерз?..

Зашел Тема с бутылкой водки:

– Держи! Я пошел на дизельную, у меня дежурство.

– Да у меня есть. Ну, погоди… Агаша, беги домой, тащи одежду батину! Только мать не пугай. – Сережа хотел отправить ее, чтоб не слушала. – Да как все вышло-то?

– Не говори ничего, по́няла? Скажи, оборвался.

– Обожди, давай позвоним ей. – Сережа взял трубку: – Валентина Игнатьевна, это Сергей Иваныч. Тут Матвей оборвался в воду маленько, сейчас Агаша прибежит. Он у меня. Вы одежду сухую приготовьте. Да нет, нет, зачем? Не волнуйся, все нормально, подсушится и придет. Не за что.

Агашка убежала. Все это время она ничего не говорила, только смотрела на отца во все глаза. Веки были красными, взгляд напряженным, а лицо осунулось и казалось резче, суше и взрослей.

– Ну что там было-то?

– Агашка прибегает, кричит: «Папа тонет!»…

Мотя был самый обычный деревенский мужик, трудовой, а главное, очень коренной, местный, такой же крепкий, как здешние камни, лиственницы, корнями цепляющиеся за скалу, весь скроенный таким, чтобы устоять на этой ветровой, вьюжной, базальтовой тверди. Мужественность, звенящая и естественная неотесанность словно уравновешивала полную отесанность Валентины Игнатьевны, ее официальную огранку. Сережа с добрым любопытством пытался представить, как они дома разговаривают, обсуждают хозяйство, потому что со стороны они совершенно не подходили друг другу. Валентина Игнатьевна расслабленно чувствовала себя в Мотиной защите, кроме тех случаев, довольно, впрочем, нечастых, когда он кратко загуливал. В тайге он не пил, но дома, пока жены нет, тихонечко прикладывался, причем особо не шалил, и иногда было даже трудно определить, пьяный он или нет. Валентина Игнатьевна тренировалась в определении его по телефону, знала, когда он даже полстопки пригублял у товарища. Звонила в момент, когда он выдыхал и только собирался закусить.

Мотя тянул домашнее хозяйство с абсолютной врожденной легкостью. Без всякого оттенка напряжения. Был он вообще какой-то… врожденный. Коренастый, резковато-ухватистый. Плотный. Породистый сильной мужской породой… Темной масти чуть с отливом в про́золоть, стриженный бобром, обильно щетинистый. Голос резкий, низкий. Лицо плотное. Кругло-квадратное. Все части, черты крупные, напластаны густо, уверенно. Курносый нос, вздернутый, упрямый, ноздри продолговатые, длинные, брови, сросшиеся в прямую черту, веки толстые, ресницы выгнутые, будто чуть мокрые. Глаза чуть прикрытые, в лице что-то кубинское… Пока не подымет глаза, которые оказывались серые в зелень. Когда толстые веки опущены – немного капризное выражение, брови, наоборот, высоко подняты и получается больше расстояние между веками и бровями. В жизни сдержанный, немного недовольный, мрачноватый. Когда выпьет – сдержанность выходит, будто он сам устает от резкой своей хватки.

В тот вечер после злополучной встречи с Дон-Карлосом Матвей не сумел себя пересилить и, дома продолжив гулянку, поехал с Агашей на косу тугунить. Тугун, как и многая рыба, идет к берегу в сумерках, поэтому на тоню́ встают с вечера. Они сделали несколько заметов и уже отрыбачили. Матвей отвязал веревку от лодки и по хмельной бесшабашности легонько подтянул лодку и, повернувшись спиной к реке, возился с лежащим вдоль берега неводом. С фонариком они выпутывали из невода ершей, шершаво-топырливых, с лилово сияющими глазами. Если оставить – собаки выгрызут вместе с неводом.

Река Рыбная впадала в Енисей под острым углом, и через косу тянул с нее крепкий восток, оказываясь на Енисее отбойным. Если стоять спиной к косе и лицом к Енисею – ветер лупил в спину через косу с простора Рыбной. Рябь на Енисее начиналась прямо от галечника. Вдруг Агашка закричала:

– Папа, лодка!

Лодку отбило ветром от галечника и тащило в реку. В темноте она еле виднелась. Пока Мотя снимал сапоги, штаны с широким офицерским ремнем и ножом, ее оттаскивало и в реку, и одновременно уносило течением вниз – и она моментально оказалась ниже острия косы напротив устья Рыбной. Мотя добежал до этого острия и бросился в воду. Через какое-то время Агашка услышала далекие крики:

– Агаша-а-а, доча! Бежи! Бежи, доча, в деревню! Не выплыву! Бежи! Бежи, моя!

– Папа, не умирай! – истошно закричала Агаша и ринулась в поселок, до которого был почти километр, постучалась к Сереже, потом к Теме. Тема оказался дома и вместе с Агашей помчался на выручку. Шансов найти в полной темноте посреди огромной реки тонущего человека почти нет. Тема ехал, время от времени глуша мотор и слушая. Так повторялось трижды. Тема уже решил повернуть, но встал в четвертый раз: «Агашка, кричи!» Агашка закричала: «Па-па-а-а-а!» Раздался далекий ответ.

Мотя еле барахтался в километре ниже устья Рыбной и примерно в полукилометре от берега. Когда подъехали, он уже «курялся» – нырял и выныривал. Сначала он выставил руку, как веху, а потом, из последних сил рванувшись вверх, обнял снизу нос лодки и замер железным замком, придя в полузабытье, как бывает, когда спасли. Тема перелез на нос, попытался расцепить Мотины руки, но того свело мертвой хваткой. Тема тогда дал ему по ушам ладонями, отодрал руки и перевел под борт, как балан. Стрижен Мотя коротко и за волосы было не ухватить. Тема еле подхватил его за шею и за трусы и перевалил. Тот свернулся калачом. Тема накрыл его своей спецовкой и велел Агашке ложиться рядом и греть.

Тему распирало возмущением от того, что учудил Мотя, восхищеньем его же живучестью и тем, как умудрился найти его ночью посреди реки.

– Ладно, днем, а то прикинь – ноч-чю. Ноч-чю! Да и вода-то ни хрена ни кипяток! А он, я те грю, курялся уже… Был бы трезвый, давно к налимам ушел бы! Хе-хе… От дела! Ладно, пошел.

Мотя, все тянувший, по-звериному загребавший на себя покрывало, дрожал мелкой дрожью и просил еще укрыть его, повторяя: «Что ж мне так холодно?» У Сергея был спирт, он смочил им конский вязаный носок и долго растирал ледяное и сырое особой плотской тяжестью тело – крепкое, щетинистое, твердое, как бывает твердым мокрый песок. Грудь с узором волос, с красно-синим кровоподтеком – следом от борта лодки, дюралевой ребровины, через который его перевалили. Потом Сергей надел на него эти самые грубые конские носки, отцовские еще, почти музейные, привезенные из города.

Глаза у Моти были полузакрытые и будто уменьшившиеся. Сережа никогда к нему особо не присматривался и толком его не помнил… Сейчас видел его сильное, заросшее темной щетиной, очень курносое скуластое лицо, с припухлыми, будто всегда заспанными глазами, со сросшимися бровями, со складками по подбородку, по щекам, которые темная щетина повторяла, послушно складываясь, заминаясь, по ложбинам.