Читать книгу - "Аппендикс - Александра Петрова"

В качестве блудной дочери никто меня не ждал. Наоборот, все заморское в ту пору считалось у нас желанным, как рахат лукум или макдоналдс. В этот последний люди ходили с трепетом, как в ресторан. Женщины в вечерних платьях и украшениях сидели за столиками, а мужчины суетились с подносами, набирая картошку фри и заливая пакетный чай кипятком в картонных стаканах. Они искренне проводили меня в лучшее, и разве можно было их, да и себя, так сразу разочаровать возвращением? К тому же тогда, вопреки пословице «Гусь за море полетел, гусь, а не лебедь, и назад прилетел», возвращаться было принято повидавшим виды, верхом на белом коне, в особом случае – осле. Конек-Горбунок как официальное средство перемещения в расчет не принимался. Но если ты не конокрад, белый конь стоит примерно как волшебная палочка. Непрактичное любопытство между тем уводило все дальше, и брешь, оставленная моим отсутствием, очень быстро затянулась, – люди сдвинулись, заняв мое место, как будто его никогда и не было. И уже не у кого было спросить, кто же это там в малиновом берете не пойми что выделывает, чья рука чью моет, что за культурное лицо забивает другим лицом голы и как называются фигуры, что за эти годы с кропотливым трудом заняли свои квадратики. Старые фантики пестрели среди страниц непрочитанных книг. «Ты стала никем», – шелестели. Прислушавшись, я догадалась, что никогда и не была кем-то. И тогда почти сразу я стала ничем.

– Надо попробовать родиться в другую жизнь, – посоветовала мне одна полная дама, вечерами читавшая судьбу по рукам и картам у барочных мраморных фонтанов с мужской обнаженкой.

– Пробовала, – и я попыталась вглядеться в выпавшее мне на ее импровизированном столике, – но другая жизнь пока что-то в себя не впускает.

Мне вспомнилась одна знакомая рыбка из зоомагазина. Из своей банки она смотрела на подсвеченный, но непроницаемый для нее мир других рыб, дружно плывущих за большим стеклом.

– Тогда умри совсем, – перевернула гадалка карту, на которой появился уморительный скелет с косой. – Может, родишься опять, а нет, значит, это и есть твоя судьба.

Мраморные мужские тела, плавящиеся слитки воды, праздничный дух площади манили из-за спины. Нет, мне пока не хотелось «совсем». Однако, растрачивая себя на всю катушку, в то же время я любила следить исподтишка за собственным умиранием еще при жизни. Постепенно старые друзья забывали обо мне, их жизнь рванула совершенно в другую сторону, и наши ценности стали удаляться друг от друга с той же скоростью, с какой начали разниться наши ежедневники.

Сперва сам язык не поворачивался произносить суффиксы и окончания прошедшего времени в применении к собственным достижениям и к себе как к прагматической сущности, но день за днем настоящее время отдалялось все больше, словно плавучий остров. Со временем мой мир, в котором я знала все ходы и выходы, где знали меня и моя жизнь предугадывалась на несколько шагов вперед, отступил и стал для меня «их миром». Через какое-то время и он сам, и некоторые населявшие его люди начали казаться мне совершенно чужими и часто невменяемыми. Они были очень занятыми и супердеятельными, а мне казалось, что в их мозг подселился Мамона и что они наивно принимали его нашептывания за свои собственные мысли. В то же время над некоторыми тамошними городами стала низко витать тяжелая догматичная набожность, со стороны кажущаяся даже мракобесием. Набожному Мамоне все по фигу, он не должен проявлять эмоций, не должен сочувствовать каким-то там униженным и оскорбленным, желающим вылезти на свет из школьной программы, тем более оскорбленным им, даже их упоминание ему кажется несветским, затертым, скучнейшим, démodé. Приезжавшие московские гости рассказывали, как нужно разруливать вперед, растить бизнес и бицепс, а женщинам, пока они не достигли сорокалетней непривлекательности, – упражнять ягодицы и худеть, с каждым днем становясь счастливее. Очень кстати пришлись и некоторые магические и психо-предпринимательские учения, объяснявшие, что страдание есть лишь собственный выбор и новый мир – не для несчастных и унылых.

«Падших не жалеть», – намекнул заодно мистер Кроули.

Все прошлое отшелушивалось, как загар в сентябре. И вместе с ним, просто заодно, я отшелушилась тоже.

Порой я узнавала соотечественников по чертам и овалам, по носу картошкой или уточкой, но чаще – по выражению лиц, требовательному и неулыбчивому. Спустя годы чуть труднее становилось выявлять их по одежде: приобретался общеевропейский вкус, менялись иногда и манеры, но взгляд – главное, что выдавало моих сестер и братьев, – чаще всего оставался прежним. Испуганный, недовольный, готовый, если что, к мгновенному удару, недоверчивый, жесткий, априори ироничный, всезнающий (Нас не проведешь! Мы вам еще покажем!).

Заезжие купцы и вояжеры, инженеры-нефтяники отыскивали свое в этом городе. Государственные люди особенно любили его руины и блестящее прошлое, отражаясь в лучах былой власти. Бывали здесь и те, кто считал себя лучшим и несправедливо рожденным в наших холодных местах. Они переполнялись бесконечным светом, куполами, капителями и пиниями, всевозможной благостностью, истомой, марками вин и общими местами, управы на них не было никакой, но это вовсе не было ни их, ни вообще виной, а лишь гримасой эпохи, и, как фана какого-нибудь знаменитого певца, меня радовало, что этот город их задевает, хоть он и умело подставлял поверхностным взглядам лишь свои щечки, отшлифованные ботоксом.

А впрочем, что мне защищать его величие? Он мог превосходно обойтись и без меня. Эгоистичный, ленивый, циничный, он ни в ком не нуждался и иногда становился мне безразличен. Может быть, это означало, что я была на пути превращения в одного из римцев, которые вовсе не преклонялись перед ним и были лишь в меру наслышаны о его украшениях. «Мы носим его в своем сердце», – утверждали они. И вот мое сердце лопалось и расширялось, как вселенная, с пыхтением вмещая в себя город-обманку. Моего лучшего учителя, состарившего меня, поставившего в тупик и сбившего с пути, насосавшегося моей крови, содравшего с меня последнюю доброту, как мрамор со здешних древних зданий, отнявшего у меня все, что мне было дорого, лишившего других меня, а заодно меня – собственного языка и речи, удобного места, вырытого на своей территории, застолбленной дороги, принятых точек зрения и стройной, а главное, достойной картины мира. «Хорошие путешественники – бессердечные люди», – заметил один писатель. У меня уже не было надежды им стать. В моем сердце расчищал себе место древний дракон. «Погоди же, может, наше сражение и не за горами», – бормотала я, а он только улыбался, раскатывая губу для поцелуя или плевка.

Уличенный многими наблюдательными людьми в распущенности и холодности, конформизме и жульничестве дракон вдохновлял меня на поиски дракона в себе. Не привязываться к местам, уклоняться от любой власти, сторониться того и сего, не привязываться ни к чему, ни к кому, никогда, никогда не говорить «никогда», больше не говорить, не.

Путь в непонятном направлении напоминал мне также детские эксперименты с жуком: поднять его и переместить на новое место. Куда он побредет? Почему он выбирает именно эту, а не другую тропинку? На что может повлиять эта хаотичность?