Читать книгу - "Зона интересов - Мартин Эмис"

Я питал величайшее уважение к ночным кошмарам – к их разумности и артистизму. Ныне я думаю, что они жалки. Они совершенно неспособны предъявить мне что-нибудь хотя бы отчасти столь же ужасное, как то, чем я занимаюсь каждый день, – да они и пытаться перестали. И теперь мне снятся только еда и чистота.

– Тридцатое апреля. Запомни, зондеркоманденфюрер. Вальпургиева ночь.

Сегодня десятое марта. Я чувствую себя так, точно мне подарили целую жизнь.

– Где? – продолжает он. – В Коричневом домике? У Стены слез? И сколько осталось времени? Десять сотен часов? Четырнадцать сотен? И каким способом?.. Ты выглядишь подавленным таким обилием возможностей, зондер.

– Господин.

– Почему бы тебе просто не положиться на меня?

Девяносто процентов тех, кто служит в отрядах «Мертвая голова»^[82], скорее всего, были когда-то совершенно заурядными людьми. Заурядными, прозаичными, банальными, серыми – нормальными. Они были когда-то совершенно заурядными людьми. Но больше они не заурядны.

– Но так легко ты не отделаешься, зондер. Прежде чем проститься со мной, тебе придется оказать мне услугу. Не тревожься. Предоставь все Коменданту.

Тот день в Хелмно выдался ошеломительно холодным. И наверное, о нем можно сказать только одно, он только одно и значил: день молчаливых мальчиков.

Но нет. Ветер шуршал в деревьях, ты мог это слышать. С пяти утра до пяти вечера немецкие солдаты орудовали плетьми, ты мог это слышать. Три газвагена раз за разом приходили из «замкового лагеря», разгружались в «лесном» и снова включали моторы, и ты мог это слышать.

21 января 1942-го цифры были такими огромными, что СС и Орпо отобрали еще сотню евреев, чтобы они помогали зондерам отволакивать тела к общей могиле. Эта вспомогательная команда состояла из подростков. Им не дали ни еды, ни воды, и они, голые, подгоняемые ударами плетей, проработали в снегу и окаменелой грязи двенадцать часов.

А когда стало темнеть, майор Ланге отвел мальчиков к ямам и перестрелял их одного за другим – и ты мог это слышать. Под конец у него вышли патроны и он разбивал черепа мальчиков рукояткой пистолета. И ты мог это слышать. Однако мальчики, всеми правдами и неправдами старавшиеся оказаться следующей жертвой, не издавали ни звука.

А после того еще и это.

– Она черноволосая, твоя жена, с белым прямым пробором. Похожа на скунса. Нет?

Я пожимаю плечами.

– Она работает по найму, твоя Суламифь. Искусная швея, обожает мундиры Вермахта со свастиками. Сто четвертая фабрика. А по ночам восстанавливает силы на чердаке над пекарней, что на Тломакской улице. Не так ли, зондер?

Я пожимаю плечами.

– Ее возьмут первого мая. Хорошая дата, зондер, – третья годовщина изоляции еврейской трущобы, – говорит он, оскаливая жуткие верхние зубы. – Ее возьмут первого мая и привезут сюда. Тебе не терпится увидеть твою Суламифь?

– Нет, господин.

– Ладно, я избавлю тебя от этого. Такой уж я сентиментальный старый дурак. Распоряжусь, чтобы ее убили прямо в Лодзи. Первого мая. То есть если утром того дня я не отменю мой приказ. Понятно?

Я говорю:

– Господин.

– А скажи. Был ли ты счастлив со своей Суламифью? Была ли то любовь, для которой все месяцы – май?^[83]

Я пожимаю плечами.

– Полагаю, тебе пришлось бы объяснять, почему ты несколько опустился в ее отсутствие. Не следил за собой. Ах, ничего нет хуже презрения женщины. Твоя Суламифь, она ведь женщина крупная, не так ли? Скажи, Суламифь нравилось, когда ты ее наяривал, а, зондер?

День 31 августа 1939 года был четвергом.

Я шел из школы домой, с сыновьями, под безупречным, не вполне серьезным солнышком. Последовал семейный ужин – куриный суп, черный хлеб. К нам забегали ненадолго друзья и родственники, и каждый задавал один вопрос: не слишком ли мы запоздали с мобилизацией? Все испытывали большую тревогу и даже страх, но также чувство солидарности и стремление выстоять (как-никак мы были страной, которая девятнадцатью годами раньше победила Красную армию)^[84]. Потом мы долго играли в шахматы, разговаривали о разных пустяках – обычные улыбки, переглядывания, а ночью я, желая показать, что ничего не боюсь, обнимал жену. Шесть дней спустя на улицах разбомбленного города во множестве гнили лошадиные трупы.

Когда я отправился тем первым транспортом – как предполагалось, в Германию, надеясь найти хорошо оплачиваемую работу, – то взял с собой сыновей: Хайма, ему было пятнадцать, и Шола, рослых, широких в плечах – совсем как их мать.

Они были среди тех молчаливых мальчиков.

А после того еще и это.

– Не беспокойся, зондер. Я скажу тебе, кого надо убить.