Читать книгу - "Записки пинчраннера - Кэндзабуро Оэ"

1. Я лежал, скрючившись на вымощенной каменной дорожке во внутреннем дворе, и меня пинали ногами, причем спортивные ботинки с твердыми носками целились мне в висок, под ложечку, в пах — то есть именно в такие места, куда старались не попасть в драках даже самые отъявленные хулиганы в пору моей первой молодости. Я вынужден был отчаянно защищаться, но все равно отчетливо помню, как жестоко они меня избивали. Когда я вновь вспоминаю об этом, мне кажется, что это было повторение кадров документальногофильма о войне во Вьетнаме. Есть ученые, которые бесстрастно оценивали физическое насилие как средство передачи информации, но, даже если серьезно утверждать такую чепуху, все равно, естествечно ли — пусть даже и в наш век массовой информации — появление таких модных видов насилия? Это были кадры о том, как солдаты войск южновьетнамского правительства пинали тяжелыми военными башмаками схваченных солдат Фронта освобождения и сидевшие на полу пленные, со связанными за спиной руками, скрестив ноги, пытались коленями защитить живот и бока, но их колени старательно отводили в сторону и били ногами именно в эти места. Крупным планом показывались лица истязуемых, понимающих, что негодовать и ругаться бессмысленно, не имеющих сил молить о пощаде; единственное, что было написано на этих лицах, — отвращение к страданиям, которым их подвергают. Я думаю, что у меня было такое же выражение лица, когда, валяясь на вымощенной камнем дорожке, я пытался защититься от ударов. Если тот, кто совершает насилие, оказался жертвой моды нашего века — моды на жестокость, то, наверно, и тот, кто подвергается этому насилию, тоже жертва моды? Я подумал об этом, потому что, когда лежал лицом в пыли на вымощенной камнем дорожке, в мое поле зрения попал Добровольный арбитр, которого окружили несколько человек и пинали ногами, — у него было точно такое же выражение, хотя ему бы уже следовало более или менее привыкнуть к подобным передрягам.

2. Пока нас с Добровольным арбитром вели, после того как, повалив на вымощенную камнем дорожку, основательно избили, я постепенно успокоился, словно происходящее было всего лишь дурным сном — такое ощущение возникло у меня при виде студентов, безучастно наблюдавших за нами. Они сновали у входа в здание, окружавшее внутренний двор, останавливались порой, чтобы переброситься несколькими словами, и не проявляли ни малейшего интереса к тому, что делали со мной и Добровольным арбитром. Все это зафиксировалось в моей зрительной памяти. Может быть, потому, что, когда я валялся на вымощенной камнем дорожке, активно владеть я мог только зрением и мое сознание следовало за ним. Все это вспоминается сейчас, как кадр из фильма Кокто. Или, возможно, из другого фильма, сценарий к которому написал Сартр? Во всяком случае, фильма того времени. Точно умершего мчат на адском мотоцикле. И во всем этом не было даже намека на нравственность. Если уж говорить о нравственности, то эта раскрашенная во все цвета радуги нравственность студентов, безучастно наблюдавших за происходящим, должна восприниматься как нечто прекрасное. Потому что в сравнении с этим многоцветным миром мой мир и мир нападавших на меня монохромны. Мне стало страшно: ведь с точки зрения тех, кто обитает в этом многоцветном мире, мы — люди-невидимки, и, уверенные в том, что нас увидеть все равно невозможно, они сохраняли спокойствие, даже когда буквально на их глазах зверствовали негодяи, пинавшие беззащитных людей ногами в пах.

Итак, нас с Добровольным арбитром привели в комнату, сплошь исписанную иероглифами. Хорошо еще, что мне, восемнадцатилетнему, не отбили внутренности, ха-ха. В комнате, где шпингалеты на окнах были закручены проволокой, стекла прикрыты досками и щели заделаны клейкой упаковочной лентой, в глубине, напротив двери, стояло два деревянных стула, на которые нас и усадили. Когда им удалось устроить такую почти что тюремную камеру? Если эта комната предназначена для повседневных допросов, то есть от чего прийти в уныние. Сопя распухшими носами, мы уселись рядом, а студенты, пришедшие поглазеть на пленных, расположились у нас за спиной. Неожиданно штук двадцать-тридцать железных труб, прислоненных к стене, упало на пол. Я услышал, как мы с Добровольным арбитром одновременно вскрикнули: «Ой!» Я услышал это собственными ушами, из которых сочилась кровь. В Италии эпохи Возрождения существовала пытка, когда жертву мучили тем, что демонстрировали ей орудия экзекуции. Неужели металлические трубы служили той же цели? Я пытался сдержать возглас «ой!», но у меня не хватило на это душевных сил.

Фактически после того, как нас взяли в плен, с нами обращались не так грубо. Во всяком случае, к нам не применили излюбленной пытки, когда железными трубами наносят множество коротких ударов, отбивая внутренности, но не повреждая при этом кожу. Дело в том, что мы превратились из обычных пленных в весьма необычные личности. Это произошло благодаря словам Добровольного арбитра, который, сохраняя железное самообладание, произнес их в тот момент, когда его, повалив на землю, начали избивать ногами. Все-таки он молодец — его бьют ногами в живот, в пах, а может быть, и в висок, а он улучил момент и сообщил, что я родственник того, кто совершил покушение на Могущественного господина А., а самого героя прячет он, Добровольный арбитр. Вот почему, хотя студенты, ждавшие, что произойдет дальше, и рассматривали нас с Добровольным арбитром как пленных, мы в то же время были для них и потенциальными гостями на торжественном собрании, посвященном полугибели Могущественного господина А.

Молча наблюдавшие за нами студенты были похожи не на активистов революционной группы, а на обыкновенных детей, пассивно ожидающих развития событий. Когда перед тобой тридцать детишек, разве отличишь одного от другого? Если эти детишки не наши дети, ха-ха. Вот так было и теперь. Тем более что все они в одинаковых касках, а лица замотаны полотенцами, так что видны лишь глаза и нос, — как я мог узнать тех, кто бил меня ногами? Хотя все то время, пока меня швыряли и избивали, пока я увертывался от ударов, я все время думал о мести. Я испытывал жгучую ненависть — пусть то, что делал каждый из них, он делал как член организации, но насилие-то реализовывалось именно индивидом, и к этому индивиду я должен был вернуть насилие, но не представлял себе, когда и как мне удастся это сделать. К тупой боли, которая пронизывала все мое тело, теперь примешивалась и ненависть.

Сообщив то, что он хотел сообщить, Добровольный арбитр умолк, всем своим видом показывая, то от него не добьются ни слова до тех пор, пока сказанное им не будет передано руководству и оно даст ответ. Словом, как ни били его ногами, то, что он должен был сказать, он сказал, и все. Я взглянул на Добровольного арбитра новыми глазами. Губы у меня были разбиты и опухли, и мне тоже не хотелось говорить. Молчали и наблюдавшие за нами студенты, но все они, начиная с тех, которые считали нас шпионами и стояли за продолжение самосуда, и кончая теми, которые хотели приветствовать нас как людей, имеющих отношение к храбрецу, — все ждали грандиозного шоу. Они молчали, по-детски разглядывая нас, но внутренне были удовлетворены.

Разумеется, я не могу сказать, что они вовсе не направляли нам своих посланий. Направляли непроизвольно, своей вонью, ха-ха. Страшной вонью, которая плыла поздним вечером в холодном предвесеннем воздухе огромного здания. Беспрерывно и горячо к чему-то стремясь, они постоянно спешат и даже не имеют времени помыть свое дурно пахнущее тело, восхищался я ими.