Читать книгу - "Искусство существования - Вячеслав Пьецух"

Затем Очковский, опасливо озираясь по сторонам, пересек улицу немного наискосок, повернул налево и увидел юную девушку, одетую вероломно, как парижанка. Он остановился, проводил ее взглядом и сказал себе, что, когда он был молод, в Коломне таких девушек не водилось, а если бы какая-нибудь одна случайно и завелась, то ей грозили бы крупные неприятности. Очковский потому знал это наверняка, что много лет назад он сам предстал перед товарищеским судом, который инкриминировал ему слепое преклонение перед Западом. Суд постановил: сфотографировать Очковского в изобличающем виде, то есть в брюках-дудочках, пестром галстуке и в ботинках на пробковом ходу, а фотографии развесить на всех автобусных остановках. В течение месяца Очковский знал, что такое слава.

Неподалеку от библиотеки имени Лажечникова он приостановился напротив двухэтажного кирпичного здания так называемой фабричной архитектуры. Когда-то здесь помещалось отделение милиции, куда его однажды забрали ни за что ни про что: он шел улицей Пушкина с букетом гвоздик в руках, как вдруг на него налетели двое младших сержантов и, не обращая внимания на протесты, доставили в отделение; оказалось, что часом раньше кто-то оборвал клумбу гвоздик возле библиотеки, и милиционеры подумали на него. В дежурной части с Очковского сняли ремень, тщательно обыскали и отправили в изолятор. В камере было темно, хотя под потолком и мерцала маленькая лампочка, забранная решеткой, но, когда глаз приноровился к новому освещению, он разглядел дощатые нары, а на них мужика в пальто, который сидел по-турецки и, как болванчик, покачивал головой. Выпустили Очковского часа через два, и возможно, именно поэтому он теперь пришел к заключению, что и в тогдашней переделке было больше комического, чем ужасного, что он даже посидеть как следует не сумел.

Понемногу стало смеркаться, и Очковский почувствовал, что заметно похолодало. Воздух, наполненный мельчайшими блестками, точно в него накрошили алюминиевой фольги, сгустился и как-то остолбенел. Видимо подернулись изморозью золотые кресты какой-то церкви, возвышавшейся над кособокими крышами, которые уныло крутились многочисленными дымами. Коломенские сизари, рассевшись по карнизам, нахохлились и затихли.

Очковский решил, что он уже порядочно побродил по родному городу, слишком намерзся и что, пожалуй, пора домой. По пути к железнодорожной станции он, однако, подзадержался, так как на глаза ему попался знакомый особнячок, выкрашенный желтой, староказенной краской, с которым было связано что-то в высшей степени неприятное. Но что именно – это было темно. И все-таки Очковский припомнил, что в свое время в особнячке помещалось одно солидное городское учреждение, и он приходил сюда устраиваться на работу. Несмотря на то что он уже был положительный молодой человек и имел отличные рекомендации, на работу его не взяли. Виной тому были новые башмаки: башмаки скрипели, Очковский нервничал, и его приняли за дурака. Тогда он сильно переживал неудачу, считая, что и с карьерой покончено, и жизнь пошла прахом, но теперь он подумал, что эта неудача – дорогой подарок судьбы.

Внезапно Очковский остановился у простого фонарного столба и почувствовал, что сейчас ему откроется нечто важное. Он прикоснулся к столбу рукой, ощутил какой-то кроткий ответ, в котором было что-то от легкого электричества, и тут на него свалилось неожиданное откровение: «Господи, – сказал он себе, – какая была жизнь! Какая превосходная была жизнь!»

1988