Читать книгу - "Коридоры власти - Чарльз Сноу"

— Господин министр хочет избежать недопониманий, — сказал Дуглас. И со своей застенчивой, как у юноши, улыбкой добавил: — Господин министр полагает, вы способны внушать доверие. Именно это свойство должно в зародыше уничтожить упомянутые недопонимания.

Леверетт-Смит наклонил массивную, почти квадратную голову. Последнее объяснение Дугласа отчасти эту голову прояснило. Леверетт-Смит хотел знать, окончательно ли решение господина министра. Разумеется, он, Леверетт-Смит, еще с господином министром проконсультируется, для верности.

Дуглас улыбнулся, как бы говоря, что в общественном деле нет места личным обидам, напомнил Леверетт-Смиту, что в распоряжении у нас, к несчастью, всего несколько часов.

— Если господин министр действительно хочет возложить на меня эту обязанность, тогда, конечно, я не считаю себя вправе отказываться, — процедил Леверетт-Смит — так по настоятельным просьбам общественности титулованная дама изволит открывать благотворительный базар. И предпринял последнюю попытку отвертеться. — Господин секретарь, в случае моего согласия мне, вероятно, понадобятся ваши наработки, по крайней мере общий план. Полагаю, я могу ими воспользоваться? Был бы крайне вам признателен, если бы вы зашли ко мне после обеда, чтобы мы вместе их просмотрели.

Мы с Дугласом наконец покинули Леверетт-Смита. Дуглас шел по коридору в молчании. Личным обидам, конечно, нет места в общественном деле, однако у меня зародилось подозрение: если к тому времени, как Дуглас возглавит казначейство, Леверетт-Смит будет оставаться в своем кабинете, Дуглас ему сегодняшний день припомнит.

И все же, хоть мы уйму времени потеряли на приверженности Леверетт-Смита протоколу, Дуглас своего добился.

Парламентский запрос планировался на четверг. Утром Роджер попросил меня пойти в палату общин послушать, как выступит Леверетт-Смит. Выразив это желание, Роджер как бы вспомнил заодно о некоей мелочи и самым ненавязчивым тоном заметил: было бы, дескать, неплохо, если бы вы, Льюис, после заседания заглянули на полчасика к Эллен домой.

День выдался сырой, улицы в тумане, туман проник даже в зал заседаний. Человек пятьдесят достопочтенных членов сидели с таким видом, будто пришли на заведомо скверный дневной спектакль. Молитва завершилась, и я занял место в ложе, позади спикерского кресла. Нашему запросу предшествовали другие, я наслушался мнений об отсрочке исполнения приговора над убийцей, которого парламентарий от Уэльса упорно — и почти любовно — называл не Эрнестом, а Эрни Уилсоном.

Затем с задней скамьи правой части правительственной половины поднялся белокурый молодой человек с пытливым взором и провозгласил, что хочет озвучить запрос номер двадцать два, — провозгласил уверенно, грозно, откинув голову, вздернув подбородок, словно с целью выжать из микрофона максимум.

Встав, Леверетт-Смит не обернулся к заднескамеечнику, а уставился куда-то в проход меж кресел, в самую отдаленную его точку.

— Конечно, сэр, — ответил Леверетт-Смит, словно выражая удовлетворение не только мерами безопасности, но человечеством в целом.

Пытливый молодой человек, успевший усесться, снова вскочил.

— Читал ли господин министр заявление профессора Броджински от третьего ноября, опубликованное в ведущих американских периодических изданиях?

— Мой достопочтенный друг ознакомился с упомянутым заявлением, во всех отношениях ошибочным, — начал Леверетт-Смит уверенным голосом. — Правительство ее величества проводит ту оборонную политику, которую считает необходимым проводить, и данная политика является постоянным предметом обсуждений в палате общин. Мой достопочтенный друг с благодарностью принимает услуги советников по поводу научных комитетов и тому подобного. Не стоит упоминать, что все до единого советники отличаются кристальной честностью и преданностью государственным интересам. Согласно принятому порядку абсолютно все чиновники, в том числе министры ее величества, имеющие доступ к секретной информации, подлежат скрупулезнейшей проверке на благонадежность. Точно так же дела обстоят с каждым из советников моего достопочтенного друга, имеющим хотя бы отдаленное отношение к политике безопасности.

Послышались одобрительные возгласы.

— Я хотел бы спросить, все ли научные консультанты до единого прошли в текущем году проверку на благонадежность, — не унимался пытливый блондин.

Леверетт-Смит снова встал. Я боялся, что он сейчас запросит отсрочки.

Текли секунды, Леверетт-Смит молчал. Наконец раздался его ровный голос:

— Мой достопочтенный друг полагает, что детали процедуры разглашению не подлежат и не могут являться предметом публичного обсуждения.

Молодец, подумал я. Это от него и требовалось.

Снова одобрительные возгласы.

— Не мог бы господин министр сообщить, когда именно, то есть какого месяца и числа, определенные члены научного комитета подвергались проверке на благонадежность? Фамилии я назову отдельно. Дело в том, что не все мои коллеги готовы пренебречь мнением доктора Броджински…

Тори-заднескамеечники стали глухо выражать недовольство. Блондин перегнул палку.

На сей раз мысль Леверетт-Смита работала быстрее. Не глядя на блондина, он изрек:

— Ответ на этот внеплановый запрос был так или иначе дан в моем предыдущем высказывании. Хочу заметить, что данный запрос, точно так же как и запрос, ему предшествовавший, бросает тень на джентльменов, которые, принося в жертву личные интересы, а зачастую и саму жизнь, выполняют неоценимую работу для государства.

Громкие, местами хоровые, возгласы одобрения. Целенаправленные возгласы, имеющие целью пресечь дальнейшие внеплановые запросы. Предложение зачитать запрос номер двадцать три. Леверетт-Смит наконец уселся, как после трудной, но отлично выполненной работы.

Я ждал запроса номер двадцать три, адресованного моему министру. Дуглас, сидевший рядом, поднялся и с довольной улыбкой откланялся.

Вскоре начались дебаты. Выдвигаться на Эбери-стрит было еще рано. Тут вошел Роджер. Вероятно, в коридорах он успел выслушать комментарии, потому что по пути к своему месту на передней скамье задержался подле Леверетт-Смита и отблагодарил его дружеским потрепыванием плеча. Леверетт-Смит удовлетворенно осклабился.

Роджер развалился на скамье, разложил на коленях бумаги, стал читать, будто очень важная персона в купе скорого поезда. Со скамей, принадлежащих оппозиции, послышалось нечто остроумное, раздался смех. Роджер отреагировал рассеянной — впрочем, добродушной — улыбкой.

Началась очередная речь. Роджер оторвался от своих бумаг, обратил взор к ложе и, заметив меня, жестом предложил выйти. Поднялся, шепнул что-то министру-коллеге и зашагал к дверям.

В центральном холле толпились посетители. Одни собирались группками, говорили громко, другие стояли поодиночке, ждали терпеливо и покорно. Точь-в-точь Центральный вокзал зимним вечером. Роджер приблизился.

— Мне сказали, Леверетт был на высоте.