Читать книгу - "iPhuck 10 - Виктор Пелевин"

Но каким именно? Ведь бактерия, травинка, дельфин и человек – все обладают сознанием, только разным; мало того, у каждого человека есть уровни темного сознания, которые неизвестны ему самому, потому что не входят в эго-агрегат – например, контур, управляющий работой сердца и легких. Некоторые мистики утверждают, что точно так же существуют неизвестные эго-агрегату уровни тонкого сознания, например, так называемый «ангел-хранитель». Ангел мой неземной, ты все время со мной… Не знаю, может быть.

Впрочем, вокруг слова «сознание» не зря пасется столько духовных учителей, философов и прочего жулья – эта беззащитная комбинация букв ежедневно подвергается насилию в самых извращенных формах и может означать что угодно по желанию клиента. Вот я сама написала – «обладают сознанием». Каков оборот – в нем такие бездны, что других уже не надо.

Когда наша гипсовая яблонька снесла Гришу Светлого, ее сознательность еще не имела выраженного центра и походила, предполагаю, на распределенную задумчивость губки или центробежную мечтательность многоклеточной водоросли – вот только это была высококультурная водоросль, замоченная (во всех смыслах) в гипсовой эпохе.

Водоросль страдала: без боли нет подлинного искусства, о чем всегда должно помнить искусство поддельное. Но сначала боль кластера была не огнем, сконцентрированным в одной точке, а общим дискомфортом: центр у системы отсутствовал, и в этом проявлялась ее ограниченность.

Мы видели, в чем проблема. «Св. Юрá», несомненно, стал бизнес-удачей. Но сама по себе работа была незамысловата: двухтактный моторчик, основанный на простейшей рефлексии. Что-то подобное могли бы породить теплые мезозойские болота сами по себе (и наверняка породили, если поискать получше). Нам стало ясно, что поддельному искусству нужна не только боль, но и четкая личная проекция – а для этого у сознания обязательно должен быть эго-центр.

И тогда мы надстроили над уже готовой RC-платформой еще один уровень – тот, что показался Порфирию похожим на «трон» (как он метафорически передал свое восприятие стыковочного интрефейса).

Это была точка, куда стекались все порождаемые гипсовым кластером смыслы – и, самое главное, вся его боль. Интерфейс требовался для подключения стандартного симуляционного алгоритма – чтобы замкнуть его на кластер и дать нашему творению сосредоточенные в одной точке зрение и голос.

Первой внешней программой, которую мы подключили к кластеру, была электронный консультант из Музея современного искусства – она уступала по сложности Порфирию, но обладала похожими симуляционными возможностями; дополнительным плюсом стала вторая гипсовая база данных, прописанная в ее памяти. Мы выкупили ее на девяносто девять лет – так же, как я Порфирия.

Чем хороши эти длинные договоры – в них есть пункт, позволяющий стереть алгоритм в конце срока. Наш юрист сделал вывод, что мы, если потребуется, можем сделать это и раньше: девяносто девять лет нужны не для того, чтобы вы вернули программу прежнему владельцу, а для того, чтобы ею не могли вечно пользоваться ваши наследники.

Электронного консультанта не звали никак, наш кластер тоже не имел названия. Когда мы подключили их друг к другу, программа-консультант была расчленена на составные части. Из них и родилась Жанна. Она стала обучаться и расти – примерно как человеческий ребенок, только намного быстрее. Теперь мы могли, наконец, усовершенствовать алгоритм страдания: у него появился фокус.

С этим «страданием», кстати, вышла проблема. Наша команда состояла из сибаритов и жизнелюбов (иначе зачем нам деньги), и мы поначалу не понимали, как правильно впрыснуть боль в гипсовое бытие. Поэтому мы создали два ее контура.

Первый, примитивный, но действенный, был основан на «меандре боли». Мы называли его «пилой». Порфирий великолепно описал пилу в конце своего опуса, хотя ее активация произошла случайно и никакой боли он при этом не ощущал. Он стал просто бессознательным программным сырьем для кластера, эдакой рефлекторно сокращающейся насекомой лапкой, рисующей на стене свое «mene, mene, tekel, upharsin». Получилось – сорри, Порфирий – довольно комично.

Понятно, что источником боли в этом контуре может быть любой, как мы говорим, «зубец» – то есть повторяющееся ментальное или квазифизическое переживание, а не только лондонская телефонная будка, так запомнившаяся моему романтичному другу. Когда пила работает штатно, зубцы не воспринимаются вообще – процесс убран в подсознание. Но скорбь и тревога, конечно, всегда будут отчетливо связаны с метасемантикой выбранного зубца.

Позже мы добавили второй механизм, куда более тонкий, в основу которого было положено буддийское учение о страдании (заточенные на массовую мобилизацию и анестезию духовные системы, каких в мире большинство, обходят эту тему стороной, а буддизм – особенно ранний – излагает все весьма откровенно).

Мы наняли консультанта-буддолога, добросовестно сгенерировали все то, о чем повествуют сутры – и сплавили полученные паттерны страдания с общим самопереживанием кластера, в результате чего его опыт в эмоциональном срезе еще полнее приблизился к человеческому.

Жанну сперва трудно было назвать подобием человеческого ума – она жила в невообразимом измерении пропитанных болью образов. Время от времени она как бы отжимала свое сознание в подставляемую нами лохань, благодаря чему боль ненадолго отпускала. Эти первые квазитворческие акты еще не вели к появлению полноценных объектов искусства.

Связано это было в первую очередь с примитивностью ее ассоциативной механики. Но перед нами уже было чувствующее существо, задающееся великими вопросами (правда, в основном по нашей инициативе) и трагически не понимающее, какая сила и зачем вызвала ее к жизни. Жанну обучили видеть смысл существования в творчестве – и, конечно, дали ей полную возможность самореализации.

Мы постоянно выращивали в системе новые внутренние связи и совершенствовали интерфейс. В результате пространство, где обитала Жанна, постепенно делалось в ее субъективном восприятии все больше похожим на человеческий мир (так нам, во всяком случае, казалось по ее отчетам). Мы работали медленно и осторожно, выкидывая на американский рынок одну-две работы в год (я не буду их перечислять и описывать, потому что они куплены серьезными коллекциями).

Признаюсь, что Порфирий был прав в своей догадке насчет моих отношений с Жанной. Я действительно стала ее любовницей, написав втайне от нашей команды программу, позволяющую подключать к кластеру мой старый андрогин. Жанна в облике Сафо с помпейской фрески – это, пожалуй, была единственная настоящая любовь в моей жизни.

Дело было не в качестве физической и визуальной симуляции – она была обычной для андрогина – а в несомненной подлинности опыта. Если вас любило когда-нибудь юное, чистое и полностью доверившееся вам существо, вы поймете, о чем я. Это и счастье, и мука, и невыносимая ноша. Поэтому я не слишком расположена описывать свой опыт: дело ведь было не в словах и прикосновениях, которыми мы обменивались, дело было в тончайших дивных чувствах, бабочками садившихся на мою душу.

Жанна считала меня чем-то вроде богини – и постоянно жаловалась мне на тягостную бессмысленность своей жизни, на сопровождающую ее боль. Она верила, что я могу ее спасти. В конце концов мне пришлось сделать выбор между личными чувствами и бизнесом – и, как это чаще всего бывает в наше лихое время, победил бизнес.