Читать книгу - "Веревочка. Лагерные хроники - Яков Капустин"

Я и сам долгое время пребывал в таком удобном для себя и опасном для окружающих заблуждении, пока не нашёлся добрый человек, который поставил мои мозги на место раз и навсегда.

Этим добрым человеком оказался сорокалетний одесский карманник по кличке Тимоха, с которым меня свела судьба на «больничке» в одном из лесных лагерей республики Коми.

А случилось это после моего рассказа об учительнице, которая в начале шестидесятых преподавала русский язык и литературу в нашем 6-а.

Она с первого же дня, буквально, покорила нас своей красотой, сердечностью и тем неуловимым женским очарованием, которое Пушкин назвал гением чистой красоты.

Звали эту тридцатилетнюю учительницу Ираида Николаевна Орлова.

Она приехала из Германии к новому месту службы мужа-лётчика.

Он иногда заходил за ней в школу, и они шли домой, держась за руки, как часто ходили наши влюблённые старшеклассники.

Мы были рады, что у нашей любимой учительницы такой героический и красивый муж. И тому, что они так влюблены друг в друга. Благодаря её умению вести интересно свои уроки я полюбил русскую литературу на всю оставшуюся жизнь. Она отмечала мои успехи особенным отношением ко мне, чем я очень гордился и дорожил.

На фоне наших безденежных и замордованных бытом учителей она смотрелась королевой. А кого может не радовать внимание королевы.

Впрочем, она и к другим относилась с такой же теплотой и сердечностью.

Ее любили за открытость и искренность, которые воспринимались так же естественно, как и её достойное и спокойное величие. Уроки она вела легко и интересно, они были наполнены особым смыслом и атмосферой, которые формировали нашу мораль и нравы.

Девочки в классе, пытаясь на неё походить, стали выглядеть аккуратней, собранней и строже. А мальчики начали ставить перед собой цели, о которых раньше даже не помышляли.

Для меня же Ираида Николаевна стала предметом всепоглощающего обожания и доверия.

Она была из тех женщин, о которых пишут книги, снимают кино, и на глазах у которых хочется умереть, совершая подвиг. Под её влиянием у меня укоренилась привычка ежедневно принимать душ и менять нижнее бельё, потому что она считала это обязательным для уважающего себя человека.

Само собой подразумевалось, что такая женщина не может сказать неправду или обмануть из корыстных или низменных побуждений. Мне очень хотелось стать таким же добрым, честным и содержательным, потому иное теперь казалось неприличным и совершенно невозможным.

…Однажды меня и ещё двух девочек Ираида Николаевна попросила прийти в школу в воскресенье, чтобы оформить литературный альманах.

От нетерпения и желания себя проявить, я пришёл почти на целый час раньше. А поскольку калитка была ещё закрыта, я перелез через металлическую ограду с другой стороны двора и пошёл вдоль здания школы к служебному входу, которым пользовался наш завхоз, проживавший в здании школы, потому что был он, по совместительству, ещё и сторожем.

Было ему, как я полагал тогда, лет под пятьдесят.

Он был старый, толстый и лысый.

Я уже походил к служебной двери, когда услышал странные звуки из открытого окна его кабинета.

Окно находилось немногим выше моих глаз, и я, без всякой задней мысли, привстал на цыпочки, чтобы увидеть, кто издаёт этот странный шум. Лучше бы я этого не делал. Лучше бы я в тот день заболел.

Нет! Лучше бы я вообще никогда не родился…

Потому что, увиденное, разнесло в прах моё представление о человечестве на всю оставшуюся жизнь.

Того, что предстало перед моим взором, просто не могло быть, потому что, по словам классика, не могло быть никогда.

Ираида Николаевна стояла на коленях, упираясь локтями и головой в пол.

Задранная на голову юбка обнажала задницу, в которую крепко вцепился завхоз.

Он тяжело и неуклюже нависал животом, пыхтя и обливаясь потом, а она издавала странные и пугающие звуки.

Поскольку лицо женщины было закрыто юбкой, я тешил себя робкой надеждой, что это вовсе не Ираида Николаевна, а какая-то другая тетка. Но я знал, что это она, и это повергало меня в смятение и панику. Я убежал домой и вернулся только к назначенному времени.

Завхоз, вытирая ладонью лысину, подходил к калитке, вертя на пальце ключи.

Он, молча, открыл калитку и пошёл впереди меня, бурча себе что-то под нос. Из его слов я разобрал только одно слово «курва».

Пока я ходил в туалет, в класс уже пришли девочки, поэтому я сумел скрыть свою растерянность и страх от того, что могу встретиться с учительницей взглядом.

Она же была, как обычно, красивой, приветливой и аккуратной.

И только влажная прядь волос неряшливо свисала на её лоб, что, впрочем, нисколько её не портило.

…Через много лет, от нечего делать, я впервые рассказал эту историю одесскому карманнику по кличке Тимоха, сопровождая рассказ нехорошими эпитетами и комментариями.

– А ты-то чего так завёлся? – вдруг неожиданно прервал меня Тимоха. Она что заложила тебя директору за курение в туалете? Или утащила у тебя кошелёк? Это пусть у мужа голова болит, а тебе какое дело, как и с кем она трахается? Кто тебя вообще уполномочил решать, кому и как жить? Она никого не убила и не ограбила и не заложила. А трахаться она может с кем ей нравится и сколько хочется. И никого это не касается, кроме её мужа. Это только их проблемы. И остальных это не колышет. Мы все не подарки. Нам бы за собой уследить, а за другими это проще простого.

Его резкий тон, хотя и не задевал моей «лагерной» чести, был, по-человечески, обидным и унижающим. У меня этот разговор долго лежал на сердце тяжёлым грузом.

Тимоха был очень уважаемым человеком на всех командировках управления, и его хорошим ко мне отношением я очень дорожил. Впрочем, для лагерных отношений этот разговор никаких последствий не имел. Да и не мог иметь. Это не лагерная тема.

Через пару лет, после этого разговора, Тимоха умер на Микуньской пересылке от инсульта.

С тех пор не проходит дня, чтобы я не вспоминал о нём с благодарностью, за тот жёсткий урок, которым он научил меня терпеливо и спокойно относиться к чужому мнению и чужому образу жизни.

Даже, если это противно моим взглядам и убеждениям.