Читать книгу - "Сорок роз - Томас Хюрлиман"

Хотя еще не вполне оправилась после родов, крестины она превратила в настоящее событие. Фантастический праздник, удался на славу, твердили все. Сад в вешней суете, воздух теплый, небо голубое. На прибрежной лужайке для нее поставили кресло, и гости, точно придворные, толпились вокруг — Оскар, брат, Губендорф, барон и половина яхт-клуба во главе с Мюллерами. Будь ее воля, Перси тоже получил бы приглашение, но Макс категорически воспротивился. Перси, объявил он, наверняка придет с пуделем, а гостям это не понравится. В итоге Перси был вычеркнут из списка, но Бог свидетель, она искренне сожалела, что парикмахера отстранили от крестин. В гостиной танцевали, а кое-кто из господ до рассвета, потягивая вино и смеясь, сидел на террасе под гирляндой лампионов.

Наконец-то свершилось. Она стала в городке совсем своей — после многих, многих лет. Молодая портниха, открывшая эксклюзивный салон, снабжала ее сногсшибательными туалетами, и даже мясник, которого Майер вытолкал с политических подмостков, оставлял ей наилучшие куски, сочные, без жил. Майер находился в расцвете сил, и уже в семь утра, стоя перед зеркалом в ванной, видел в нем успешного мужчину. Лосьоном, каким он после бритья смачивал щеки — он назывался «Питралон», — пользовались и городской священник, и старший судья, и большинство чиновников, и поголовно все учителя. Наконец-то Кот пах как надо (как народ!), и, хотя иногда ей казалось, что он слишком шумно полощет горло и чистит зубы, она была готова считать эти утренние звуки манифестацией радости жизни.

Конечно, иногда ей вдруг открывалось, что, собственно, может означать свадебная формула (пока смерть не разлучит вас): они на все времена связаны сыном, и до конца совместно прожитых дней она будет слушать, как Майер фыркает, полощет горло, жует, глотает и сопит. Это жует сама неизменность, мелет-перетирает целая жизнь. Ужас! Ведь неизменность жевала громко, даже слегка назойливо, а когда Кот доставал зубочистку, чтобы выковырять из челюсти мясные волоконца, она с ужасом спрашивала себя, любит ли его еще. Разумеется, она любила его, он был отцом ее сына, но благодаря материнству восприятие у нее утончилось, она чувствовала глубже, видела яснее, слышала лучше и была вынуждена заново привыкать к звукам майеровской телесности, к этой живости, шумевшей ей навстречу за столом, в постели, в ванной и словно бы усиленной гигантскими динамиками партийного съезда.

Но благодаря майеровской власти Мария разом почувствовала уверенность. Ножницы более не кололи. И никогда не уколют, молодая мать угадывала: времена, когда урожденную Кац игнорировали, давно миновали, навсегда. Если она везла мальчугана по улицам, мужчины снимали шляпы, и целая стайка матерей с ужимками склонялась над коляской. Нет, какой прелестный мальчуган, вылитый отец!

Сквозь стекло приветственно махала портниха; Перси, улыбаясь, курил сигару в дверях парикмахерской, и даже городской священник, все еще приверженный догме об особой вине евреев в крестной смерти Христа, мимоходом благословлял мать и дитя. Мария улыбалась. Некогда в минувшем веке прадед пришел сюда со своим чемоданом, и вот теперь род Кацев наконец утвердился в городе. Прибыл в этой детской коляске. Теперь они начали здесь обживаться, и все, все было хорошо. Май, блаженство, счастье. Н-да, а потом Мария допустила ошибку. Небольшую, даже совсем крохотную, и все же она повлекла за собой последствия, дурные последствия. С годами Луиза стала несколько неповоротливой, и, когда Майеры собрались слетать в Африку, решено было на время организовать за ребенком дополнительный присмотр, призвав в кацевский дом Губендорф.

С многоэтажной постройки, прозванной «Баронство», еще не убрали леса, а Губендорф уже поселилась в одной из завидных квартир с видом на озеро и Альпы. У Марии это вызвало смешанные чувства. Она, конечно, радовалась, ведь как-никак именно через нее подруга по пансиону познакомилась с застройщиком и домовладельцем; с другой же стороны, она опасалась, что отныне будет жить под пристальным наблюдением, то есть в собственных четырех стенах уже не будет вполне свободной. Когда напротив гас свет, Мария знала: подруга ложится спать, по недомыслию с открытым окном, а стало быть, от нее не укроется хныканье малыша, у которого часто болели уши и пучило животик. Кацевский дом внезапно оказался у всех на виду, уязвимый и на удивление маленький рядом с новостройкой. Однако, вопреки ожиданиям, особых трений не возникало. Обитатели не портили друг другу жизнь. Представление, что новые жильцы будут круглые сутки торчать у окон туалетных и кухонь, глазея на кацевский дом, оказалось преувеличенным. Там редко кто появлялся, всегда было на редкость тихо, даже чересчур тихо, а потому слышно было лишь постоянное хныканье мальчугана, и кацевский дом на старости лет одолела болтливость. В трубах постукивало, за панелями скреблось, повсюду треск да скрип — в полу, в потолке, а в домашней коляске — жалобный писк и поскуливание, ставшие вскоре неотъемлемыми от дома.

Но так ли оно важно, «Баронство»-то? Стоит ли каждое утро сетовать, что от него падает прохладно-синяя, пахнущая бетоном тень? В конце концов рано или поздно к изменившимся обстоятельствам привыкаешь, и, помимо того что в душе Марии парк продолжал жить, вовеки неистребимый, продажа участка и вовне возымела положительные последствия. Обеспечила Майеру блестящий старт, а ей — солидный счет в банке. Покупая модную шляпку, она могла теперь не смотреть на цену, и, само собой, ни у кого в городке не было такой шикарной детской коляски — с пластиковым верхом, с хромированными планками и колесами из массивной резины. Шик-блеск, в самом деле! Часто она гуляла с малышом по берегу озера, по полям и лесам, а что напротив ателье теперь высилась бетонная цитадель, Мария замечала, только когда там захлопывалось окно и будило сынишку.

Раз в неделю, обычно по средам, она навещала подругу, а по воскресеньям та навещала ее. В другие дни обе соблюдали благоприличную дистанцию, вот почему мысль о том, чтобы на неделю, с понедельника до субботы, пригласить Губендорф в качестве няни, не вызвала ни малейших возражений.

* * *

Чудесно! Наконец-то Африка! Африка — часть ее истории, континент ее грез, оттого она и полетела с ними, хотя очень тосковала по сынишке — они разлучились впервые.

Четырехмоторный самолет рокотал сквозь ночь. Большинство пассажиров спали, укрытые одеялами, только Фокс, сидевший возле прохода, двумя рядами дальше, был тускло освещен лампочкой. Его лысый череп выступал из темноты, и время от времени Мария слышала, как он, переворачивая страницу, вносит тихий, но отчетливый акцент в монотонный гул пропеллеров и глубокое дыхание спящих пассажиров. Интересно, что он читает? Мемуары, статистический ежегодник, философский труд или, может, роман? Фокс на все способен!