Читать книгу - "Безумие - Калин Терзийски"

Действительно, мне больше нечего было делать в этой Больнице. Я был раздавлен. Единственное, что мне оставалось, так это умереть и снова родиться.

Вы только меня представьте: тридцать лет, рост метр семьдесят шесть, широкоплечий, немного сутулый, пригнувшийся к земле, как будто от стыда; неловкий и медлительный; черноволосый, некогда кудрявый и веселый, как лесной дух; в последнее время — унылый и уставший врач; недавно потерявший своего последнего дедушку, но у которого еще оставалась бабушка, помнящая как минимум тысячу смешных историй; отец четырехлетней дочери, которая иногда вечерами, когда ее берут на руки, ласкается о его плечо; сценарист телевизионных программ, безбашенный, влюбленный, ушедший от своей жены.

Безнадежная картина.

Я был заряжен энтузиазмом. И был безумным. Я был сумасшедшим. Весь мир недоумевал, что делать дальше, весь мир менялся и не знал, что именно вылупится из яйца, которое он высиживал. Подумать только — 2000-й год!

Этот мой мир.

В последние годы я взирал на него с тревожным изумлением. Наверное, и он на меня так же.

Я был отчаянным и полным надежд сумасшедшим. И в то же время чувствовал себя единственным нормальным человеком во всем мире. Один я понимал, что буду делать только то, чего хочу, и ничего другого. Но я не знал, чего хочу. Я чувствовал, что иметь совершенно ясные желания не так важно. Важным было только то, чтобы эти желания и цели были моими.

Этим утром я заглянул в календарь с поразительным для меня спокойствием. Мне и раньше случалось смотреть в него ранним солнечным утром со спокойствием человека, который знает, что не исполнит ничего из уродливых обязательств, которые навязывает жизнь. И с твердой уверенностью. Он не пойдет на работу и вообще никуда не пойдет. Да, я и раньше заглядывал в календари с Полной Безответственностью. Но сейчас я заглянул туда будто по наущению маленького хромого дьявола, который словно приковал мой взгляд к этой дате, впечатал ее в свинец моей памяти, как нечто важное. Было 20 мая. Ровно это и нужно было запомнить.

Несколько дней назад мы заключили устный договор с продюсером одной весьма престижной программы. И у меня, почти наверняка, должна была появиться высокооплачиваемая работа — по крайней мере, на ближайшие шесть месяцев.

Последние три или четыре ночи мы с Ив слишком много пили. Белое вино и водку. Говорили о будущем. Но эти разговоры были бессмысленны. Наше будущее должно было сложиться само собой. Оно висело над нами, как дым вчерашних сигарет, и выжидало момента, чтобы на нас опуститься. Этим утром пепельницы были доверху забиты длинными окурками и обуглившимися бычками. Свидетельствами долгих молчаний между словами, которые срывались с наших губ. В нас уже не было отчаяния, как раньше.

Даже вокруг Ив кружило нечто, напоминающее тревожную надежду. Дрожащую надежду женщины, которая готовится прыгнуть в омут. Темный омут в лесной чаще, полной неразъяснимых ужасов. Пусть даже с легким намеком на счастье. И правда, страшновато.

Когда я встал с кровати, я запомнил точную дату и был абсолютно уверен в одном: сегодня я уйду из Больницы. Печально. Четыре года моей жизни растают вот так. А я не люблю вот так терять куски из своей жизни. Уверен, что это никому не нравится.

Какие четыре, целых десять лет. Потому что с уходом из Больницы я почти наверняка, по крайней мере, на какое-то время, должен буду оставить медицину. Эту нехорошую женщину, медицину. Величайшую из всех женщин. Напоминающую Эйфелеву башню из скальпелей и переплетенных артерий. Она хотела, чтобы я ей принадлежал, но не спросила, чего нужно мне. Ерунда. Медицина сама по себе была идеальной. Время было глупым.

Время…

А может, мне стоило быть разумней и перестать обвинять время и медицину, а винить во всем только себя?

Я пошел к телефону и с заполнившей меня ужасной неприязнью, той, которая исходит от тревожного чувства вины, набрал номер Больницы. На другом конце ответила справочная. Я попросил связать меня с доктором Сами.

— Привет, Сами! Я собираюсь уволиться, — произнес я, и мой голос звучал так, будто я нес на спине мертвого человека.

— Ка-ак? — нелепо протянул Сами. Обычно он был повелителем спокойствия, и ни одна капля удивления не могла просочиться сквозь его армянское достоинство и непроницаемость, свойственные кошкам. Хотя, возможно, он и правда ничему не удивлялся. Может, он привык ко всем странностям. Как старый сундук факира — безразличный к чудесам и разным фокусам вокруг него. И внутри него.

— А та-ак, — передразнил я его, что получилось случайно, и прозвучало нелепо. — Я нашел другую работу. На телевидении… — теперь мой голос сделался очень грустным и серьезным, и я продолжил, — и вообще, что-то я больше не хочу работать в… этой Больнице, Сами, — проговорил я, быстро положил трубку и заплакал. Вот так-то.

* * *

Немного погодя я позвонил снова и объяснил Сами, что я не приду, и документы на увольнение подавать не стану. Мое горло сжималось, как и тогда, когда я был маленьким и падал, ужасно разбивая колени — мне хотелось плакать и сжаться в комок от нездоровой сущности этого дурацкого мира.