Читать книгу - "Превед победителю - Анна Козлова"

Мужья, конечно, удосуживались приехать к ним только на выходные. В пятницу вечером, когда колченогий ветер топчет траву в саду, по пылящей дороге тянулись к своим домам эти безрадостные мужчины в стариковских сандалиях, с полумесяцами пота, пропечатавшимися на рубашках или майках из китайского нейлона, и с раздолбанными пластмассовыми кейсами, где, наверное, лежали недоеденные бутерброды. Я видела много таких мужчин и часто, глядя им вслед, я думала, кто может любить их и ждать, красить для них губы и завивать волосы, кто может ревновать их, ложиться с ними в постель, спать, обнявшись с ними, если душа их так же сера и убога, как майка из китайского нейлона, и если никчемность отпечаталась на ней таким же полумесяцем, как пот в подмышке? Я думала о том, как страшен и непоправим мог быть выбор, сделанный в отношении такого мужчины с пластмассовым кейсом и черными ногтями, с тупостью и мраком повседневности, с его родителями, которые заготавливают на зиму огурцы и патиссоны, с пельменями и кетчупом на пять ужинов в неделю, с электричками и оптовыми рынками по гроб жизни, с утренним автобусным удушьем и вечным метро, с тонконогими, прыщавыми сыновьями, которых он сначала будет бить ремнем за курение и которые потом будут бить его просто так, — представляя себе все это, я прижимала к груди ладони, сжатые в кулаки, и шепотом благодарила Господа за то, что он дал мне выбор.

От всех этих мрачных размышлений меня отрывали только зверские процедуры по сокращению матки и ежедневные визиты Сергея Александровича, который заходил якобы проверить, как мои дела, и заставал меня то за сцеживанием молока над раковиной, то за обработкой швов или когда я расслабленно сидела на кровати и смотрела в окно, намазав соски зеленкой.

Лев позвонил мне на следующий день после родов и преувеличенно радостно кричал: «Ты молодец, умница, все отлично!» — о ребенке он, разумеется, ничего не спросил. А я целыми днями думала о своей дочери, разгуливая по коридорам мимо плакатов, прославляющих грудное вскармливание, и надписей на медицинском посту из серии «ЖЕНЩИНЫ, БЕРЕГИТЕ СОСКИ!». В духе сентиментальных размышлений дурака Фицджеральда я желала своей девочке лучшей доли, чем та, что выпала мне, и мне хотелось, чтобы она выросла полной дурой, не прочитала бы ничего, кроме «Маленьких женщин», не думала ни о чем, кроме туфель и лака для ногтей, и вышла бы замуж в восемнадцать лет за доброго парня из магазина бытовой техники, ибо это лучший удел, о котором может мечтать женщина. Мне было страшно от мысли, что она может стать такой, как я, или, возможно, даже хуже (хотя людей хуже себя я не встречала) и ей будет пудрить мозги какой-нибудь сукин сын, который научит ее пить и курить, а потом бросит беременной. И я не знала, как мне быть, потому что такой образ мыслей таил для меня опасность превратиться в сумасшедшую суку, которая годами долдонит своей дочери о том, какой сволочью был ее отец, и посылает матом мальчиков, звонящих, чтобы узнать домашнее задание. Черт возьми, я хотела стать хорошей матерью, я хотела, чтобы она доверяла мне и любила меня, звонила мне каждый день на работу и ждала, когда я вернусь домой, и не ложилась спать, пока не покажет мне свои рисунки.

Я боялась стать похожей на свою собственную маму, которая за всю жизнь не дала мне ни одного разумного совета и могла только хохотать над моими рассказами о том, как Андрей обкакался в метро и его забрали в милицию, а я напилась от горя и через час загремела туда же. Я понимала, что у моей дочери не будет отца, что она не нужна никому, кроме меня, во всем этом сраном мире, и от всех этих мыслей мне становилось так херово, что хотелось просто лечь на кафельный пол и ждать, когда придет Смерть, чтобы лечь со мной рядом.

Меня ужасал тот невероятный объем действий в отношении ребенка, который я должна была совершить в кратчайшее время. Нужно было купить кровать и коляску, тьму каких-то бутылочек, сосок и распашонок (всем этим вдохновенно занималась Люба) — я еще не знала, что мне предстоит пережить самый страшный год в моей жизни, с постоянными ночными пробуждениями, безуспешными попытками унять истерику, слезами и нервными срывами. Лев звонил мне каждый вечер, очевидно желая подчеркнуть свое участие в моей жизни, и озадачивал пожеланиями сделать семейный портрет, а затем немедленно крестить ребенка. Он десять минут рассказывал мне про своего друга-священника, который, по его словам, был невероятным оригиналом и совмещал церковное благолепие с увлечением «Коррозией металла». Я начала все более сомневаться в целесообразности воцерковления с помощью именно этого раба Божьего, и тут Лев спросил:

— А ты сама-то крещеная?

О да!

Кажется, мне было лет десять, когда мама и ее лучшая на тот момент подруга Дина отвели меня в церковь, и милостивый поп согласился окрестить меня за пятнадцать рублей. В те годы многие граждане России стремились скинуть оковы развитого социализма, и даже самые дремучие люди волокли своих детей в церковь, не зная толком, за что Христа распяли на кресте. С одной стороны, вера в Бога обладала в их сознании имманентным позитивом, а с другой — некоторым образом противопоставляла всех этих недалеких людей ослабевающей КПСС и коммунистам, оказавшимся вовсе не друзьями народа и молодостью мира, а убийцами царя и сатанистами. Не думаю, правда, что моя мама и Дина руководствовались столь сложными социально-политическими рассуждениями в своем желании крестить меня — они обе были чужды политическому анализу за исключением его огульных, бытовых формулировок, и главный интерес их жизни всегда составляли предметы туалета, покупаемые у спекулянтов, таившихся на протяжении семидесяти лет в общественных туалетах центра Москвы.

У Дины был сын — нежный гомосексуальный цветок — и муж-инженер, всю жизнь проходивший в костюме с лоснящимся задом. В тяжелую для всех инженеров годину его выгнали с работы — он конструировал сверхмощные антенны для космических спутников, — и Дина начала в отчаянии обивать пороги посольств латиноамериканских стран (в надежде, что они, возможно, нуждаются в космических спутниках). Через год или полтора, прошедшие в очередях и судорожном заполнении бесчисленных анкет, над Диной сжалилось посольство Гондураса, и Динина семья, оперативно продав квартиру, уехала в Гондурас навсегда.

Мама то и дело получала длинные восторженные письма от Дины, в которых последняя описывала прелести экваториального климата, национальной кухни и продовольственного изобилия. Дина писала, что виноград в Гондурасе «с воронье яйцо», — я так и не смогла вообразить этот феномен, потому как имела смутное представление о вороньих яйцах.

Вскоре, однако, счастливая Динина жизнь омрачилась тем, что ее муж утонул в море и тем самым лишил ее и сына средств к существованию. Дина приобрела гончарный круг и начала лепить горшки в русской манере и раскрашивать их по лубочному образцу. Благо ее сомнительной ориентации сын успел окончить в России музыкальную школу и неплохо играл на рояле, его пригрел в своем доме одинокий старик адмирал, отчего-то полюбивший слушать по вечерам Шопена и Малера за бомбильей мате.

Дом адмирала, как врезавшийся в берег галеон, был ностальгически повернут всеми окнами к морю, а комнаты образовывали своего рода акустическую анфиладу, в глубине которой Динин сын упоенно раскачивался над белым роялем. Дина была довольна — судя по всему, адмирал щедро платил за свои старческие (и бог знает какие еще) причуды.