Читать книгу - "Просвещенные - Мигель Сихуко"

Рита:

— Ну что вы! Слишком манилоцентрично.

Я:

— А «Красная земля»? В конце концов, это книга про крестьян-марксистов…

Фурио:

— Слишком провинциально.

Рита:

— И спорно.

Я:

— «Просвещенный»?

Рита:

— Фу! Постколониальный мачизм.

Я:

— Полагаю, «Автоплагиатор» вам тоже не понравился.

Фурио:

— Это как раз было в тему.

Рита:

— И то только потому, что хуже некуда. Позлорадствовать мы все любим.

Фурио:

— Нет, сестренка. Криспин действовал от души и без оглядки. Но если уж собрался высказать всю правду сильным мира сего, важно, чтоб они не заскучали. Пусть лучше смеются.

Рита:

— Проблема «Автоплагиатора» в том, что это книга в большей степени о филиппинцах, чем для филиппинцев.

Фурио:

— Из тех книжек, что так любят американцы и так ненавидим мы. Мы должны писать для своих сограждан.

Рита:

— Согражданок.

Я:

— Почему ж тогда за границей ее никто не хотел издавать?

Фурио:

— А почему филиппинцев вообще так мало печатают? Вот потому же.

Я:

— Была ли у Криспина тайна, что-то, о чем он сожалел или…

Рита:

— Я же говорю — спросите Марселя. Когда еще в семидесятых распались «Пятеро смелых», Криспин сильно изменился. Из-за этого он и уехал в Штаты.

Фурио (глядя на выступающего поэта):

— Я-то всегда считал его скрытым педерастом. Они с Авельянедой были любовниками. Потому так и разосрались.

Рита:

— Довольно гомофобии! У нас всегда так, когда есть чему завидовать.

Фурио:

— Да брось! Даже свою кончину он срежиссировал в типично пидорской эстетике. Раскинув руки. Только креста и не хватало.

Рита:

— Или пентаграммы.

Фурио (хихикая):

— Вот это была бы тема.

Рита:

— Избитая тема. В каждом бестселлере есть пентаграмма.

Фурио:

— Чуешь зловещую закономерность? А ты свою душу заложила б?

Рита:

— За что?

— За деньги, — говорит Фурио, — чтоб на виллу в Италии хватило. Виллу Гора Видала видала?[125]

— Ах ты, старая продажная рожа! — Рита похлопывает Фурио по плечу.

— Было б что продавать! — улыбается Фурио.

И они смотрят друг на друга, довольные собой.

— Ты на ужин собираешься? — спрашивает она, как будто меня уже нет.

— He-а, у меня праздник в Форбс-парке. Устроился литературным негром — пишу историю семейства Лупас. Там подают канапе и «Блю-лейбл»[126].

Я допиваю шампанское и поднимаю пустой бокал. Фурио и Рита вскидывают брови и отработанным движением поворачиваются ко мне спиной — оба решили найти себе нового собеседника. На сцену выходит четвертая поэтесса — долговязая пацанка. Я поспешно ретируюсь.

Захожу в книжный этажом ниже посмотреть книги Криспина или о Криспине. В проходах между полками никого. Пахнет клеем и средством от комаров. Книги толково разнесены по категориям, хотя толпа, налетевшая перед презентацией, и переставила все как попало. Некоторые тома стоят корешками внутрь, с других сорвана полиэтиленовая оболочка. Безвкусно одетая продавщица сидит за прилавком и, строча эсэмэски, недовольно поглядывает на меня, как будто это я ее здесь держу. Сверху бормотанием доносятся стихи. Потом голос поэтессы тонет в аплодисментах, сливающихся со звуками дождя. Какой-то мужчина выкрикивает: «Добро пожаловать на презентацию моей книги! Благодарю за мужество, с которым вы встречаете конец света!» Смех и возгласы одобрения.

Единственный экземпляр «Просвещенного», разделяя два ряда книг, стоит ко мне корешком. Когда я протягиваю руку, книжка буквально отпрыгивает. Ряды книг заваливаются.

— Эй! — возмущаюсь я.

«Просвещенный» тем не менее исчезает. Слышно движение. Я выглядываю сквозь щель. Оттуда с неменьшим любопытством на меня глядит симпатичный глаз, полуприкрытый темным локоном. Глаз мигает. Рука заправляет локон за ушко (я замечаю бриллиантовый гвоздик). Позвякивает золотой браслет с брелоками (стремя, подкова, седло, сапожок). Глаз косится. Смешок.

— Бля! — произносит она, как ребенок, только что выучивший это слово. — Пардон!

Иду до конца прохода и выглядываю из-за угла. Передо мной стоит девчонка — пальчики оближешь и, улыбаясь, протягивает мне книгу.

— Ты первый дотронулся, — говорит она.

Крошка, лет двадцать с небольшим, наматывает на палец локон длинных волос. На ней длинные шорты цвета хаки и футболка с принтом, изображающим фрак.

— Нет-нет, — говорю, — ничего страшного. Это не лучший его роман. Пожалуй, даже вторичный.

— Вот здорово! Спасибо.

Она проводит рукой по рисованной обложке с изображением всадника во главе небольшого отряда. На заднем плане есть даже выбеленный солнцем череп, тень которого складывается в одну из букв названия.

— Приятная обложка, — говорит она.

— Это ранняя работа. Я бы посоветовал более поздние книги.

Она изображает кривую ухмылочку:

— Да я бы с удовольствием. Я пишу по нему диплом. Еще один семестр — и свобода! Йу-ху!

— Я знал его лично. Ну то есть Сальвадора. И читал все его книги. Он был вроде как мой наставник. В Нью-Йорке.

— Так ты из Нью-Йорка? Круто! И правда с ним знаком?

— Правда, угу. Ну то есть вообще я отсюда. Но несколько лет прожил на Манхэттене. Магистратура.

— Правда? И где?

— А, в Колумбийском. А ты — писатель?

— В мечтах! Ну, я пробую писать стихи. И рассказы. Но писателем себя назвать еще не могу. Пока что. Надо пожить сначала.

— А я пошел в магистратуру на писательское мастерство. — (Ладошки вспотели; она смотрит на книгу.) — А вообще я пишу его биографию. Я, наверное, мог бы помочь с дипломом.