Читать книгу - "Девушка и ночь - Гийом Мюссо"

– Мабузе – это его прозвище?

– У него были и другие, – с усмешкой сказал Жером: – Фредо Наркошо, Фреди Нарко-Крюгер… Он был наркоман и сам продавал наркоту. Был замешан в наркобизнесе и в разных темных делишках, мыслимых и немыслимых: распространял допинг, занимался незаконной медицинской практикой, приторговывал рецептами…

– И его исключили из врачебного сообщества?

– Угу, жаль поздновато, вот что я тебе скажу.

– Не знаешь, он по-прежнему обретается на Побережье?

– С таким послужным списком он недолго протянул – загнулся, когда я еще был студентом… Так ты что, корпишь сейчас над медицинским триллером?..

2

В лицей я приехал почти затемно. Автоматический шлагбаум был заблокирован в верхнем положении. Нужно было всего лишь посигналить охраннику, чтобы тот сверился со списком – значится ли там мое имя. И хотя он меня не нашел в списке, но узнал и пропустил, попросив только, чтобы я оставил машину на стоянке у озера.

Ночью кампус являл собой восхитительное зрелище: он выглядел как единое, монолитное целое, не то что днем. Мистраль рассеял тучи – небо прояснилось и украсилось огоньками звезд. От автостоянки декоративные фонари, факелы и яркие гирлянды, придававшие ему волшебное очарование, указывали гостям путь к местам, где шумел праздник. А таких мест, с учетом выпусков тех или иных лет, было немало. На празднество, проходившее в спортивном комплексе, собрались выпускники 1990–1995 годов.

Когда я вошел в зал, мне стало как-то не по себе. Я оказался в гуще маскарада, посвященного, если можно так сказать, самым жалким костюмам 90-х. Сорокалетние кавалеры и дамы повытаскивали из шкафов видавшие виды конверсы, драные 501-е джинсы с завышенной талией, кожанки «Шотт», шотландские рубашки в крупную клетку. Самые спортивные облачились в мешковатые штаны, куртки «Тачини» и «Шевиньон».

Максима я заметил издалека: на нем была майка с эмблемой «Чикаго Буллз». Народ вился вокруг него, как будто он уже был депутатом. У всех на устах было имя Макрона. Они все еще не могли оправиться от удивления, что страной отныне правит президент, которому меньше сорока, который говорит по-английски, знает, как работает экономика, и, руководствуясь чисто прагматическими соображениями, на каждому шагу твердит, что хочет преодолеть все старые идеологические разногласия. Если в один прекрасный день в этой стране что-то изменится, то это либо произойдет сейчас, либо не случится никогда.

Заметив меня, Максим показал мне жестом: десять минут. Я кивнул и, пока суд да дело, слился с толпой и прошел через весь зал в буфет, который, по иронии судьбы, лепился к стене, где вот уже двадцать пять лет тлели трупы Алексиса Клемана и Винки. Буфет был расцвечен гирляндами и старенькими афишами. Как и сегодня утром, я не ощущал никакого отвращения. Ни малейшего приступа дурноты. Зато я чувствовал, что мой разум как бы окружил себя защитной стеной, отказываясь смириться со смертью Винки.

– Чего-нибудь хотите, месье?

Слава богу, в этот раз разливали спиртное. Здесь был даже бармен, который готовил коктейли на заказ.

– Сможете сделать мне кайпиринью?^[156]

– С удовольствием.

– Сделайте парочку! – прозвучал голос у меня за спиной.

Я обернулся и узнал Оливье Монса, мужа Максима, директора Антибской муниципальной мультимедийной библиотеки. Я поблагодарил его за предоставленную мне любезную возможность пообщаться с двумя их милыми дочурками, после чего мы стали вспоминать забавные истории о «добрых старых временах, которые на самом деле были не такими уж добрыми». Я запомнил Оливье эдаким манерным интеллигентиком, а на поверку он оказался славным малым с отличным чувством юмора. Через две минуты нашего общения он, однако, доверительно сообщил, что, по его ощущениям, у Максима уже несколько дней очень тревожно на душе. Он догадывался, что тот скрывает от него причину своих тревог, и был уверен, что я наверняка в курсе дела.

Я решил быть с ним искренним, но только отчасти и сказал, что в свете предстоящих выборов некоторые Максимовы недоброжелатели пытаются достать скелеты из шкафа, чтобы заставить его отказаться баллотироваться в кандидаты. Я темнил, отдаленно намекая, что для того, чтобы заниматься политикой, нужно заплатить большую цену. Я заверил Оливье, что нахожусь здесь как раз для того, чтобы поддержать Максима, и что скоро от всех этих угроз останутся одни лишь далекие воспоминания.

И Оливье мне поверил. Такова одна из причуд жизни. Будучи сам как на иголках, я тем не менее обладал странным свойством успокаивать людей.

Между тем бармен приготовил нам напитки, мы чокнулись и стали забавляться, разглядывая наряды гостей. В этом плане Оливье, как и я, придерживался строгости, чего нельзя было сказать обо всех остальных. Добрая часть дам явно ностальгировала по тем временам, когда они носили топы выше пупка. Другие красовались в джинсовых шортах, платьицах на бретельках поверх маек, ожерельях под самое горло или банданах, обмотанных вокруг ручек их сумочек. Слава богу, никто не догадался напялить кроссовки «Буффало» на платформе. Для чего весь этот маскарад? Чтобы просто повеселиться или вспомнить ушедшую молодость?

Мы заказали еще по коктейлю.

– Только в этот раз не скупитесь на кашасу! – попросил я.

Бармен принял мои слова к сведению и приготовил нам напиток позабористее. Я попрощался с Оливье и с коктейлем в руке вышел на террасу, где кучковались курильщики.

3

Вечер только начался, а в дальнем конце зала какой-то тип уже толкал желающим кокаин и гашиш. От такого меня всегда с души воротило. И тут я заметил Стефана Пьянелли: на нем была старенькая лоскутная кожанка поверх футболки Depeche Mode, он стоял, облокотясь на ограждение, дымил электронной сигаретой и потягивал безалкогольное пиво.

– В итоге ты решил не ехать на концерт?

Он кивнул на пятилетнего малыша, игравшего в прятки под столами.

– Мои предки должны были забрать у меня Эрнесто, но в последнюю минуту у них там вышла какая-то загвоздка, – объяснил он, выпустив струю водяного пара, отдававшую медовым пряником.

Одержимость Пьянелли угадывалась даже в имени, которое он дал своему сынишке.

– Это ты придумал назвать его Эрнесто? В честь Эрнесто Че Гевары?

– Угу, а что? Не нравится? – спросил он, грозно приподняв бровь.

– Нравится, нравится, – поспешил ответить я, чтобы его не нервировать.

– Его мамаша думала, это чересчур банально.

– А кто его мамаша?

Его лицо окаменело.

– Ты ее не знаешь.

Пьянелли меня рассмешил. Он считал правомерным вмешиваться в частную жизнь любого человека, кроме себя.