Читать книгу - "День независимости - Ричард Форд"

Третье сообщение: «Джо Маркэм. (Это уже не новость.) Да. Баскомб. Позвоните мне. 609 259-6834». Блям. «Да, вот такой он по пятницам».

Четвертое сообщение. Филлис Маркэм: «Здравствуйте, Фрэнк. Постарайтесь связаться с нами. (Весела, как добрая фея.) У нас возникли вопросы. Ладно? Простите, что беспокою». Блям.

Пятое сообщение. Голос незнакомый, хотя на краткий миг я решаю, что это Ларри Мак-Леод. «Слушай, лох. Эмм-хрен-ты-эмморжовый, допер-ммм-кто-взвонит? Потому-как (на сей раз более членораздельно, как будто заговорил другой человек) тошнит уже от твоего дерьма. Понял, лох? Задолбал». Блям. Мы, риелторы, к таким звоночкам привычны. Полиция считает людей, которые дают себе труд звонить, безопасными. Ларри, однако ж, подобного сообщения не оставил бы, сколько бы ни заложил за воротник. И по-моему, я вправе получать деньги за то, что позволяю ему жить в моем доме. Я уверен, в чем-то он – человек достойный.

Ладно, звонка от Энн или Пола, а то и кого похуже, не было – уже хорошо. Когда полиция Эссекса взяла Пола под стражу и Энн пришлось его вызволять, Чарли О’Делл позвонил мне и заявил: «Послушайте, Фрэнк, мы во всем разберемся. Вы просто держитесь. Мы позвоним». Разберемся. Держитесь. МЫ? Еще раз услышать столь милые слова мне не хочется, но боюсь, что, может, и придется. Впрочем, с тех пор Чарли (наверняка по просьбе Энн) о проблемах Пола помалкивает, предоставив возиться с ними и пытаться их разрешить его настоящим родителям.

Чарли, конечно, и своих напастей хватает: его крупная, светло-каштановая, слишком толстая, сварливая и прыщавая дочь-студентка Айви (Пол называет ее Айвой) изучает в Нью-Йорке авангардистскую литературу, живет сейчас со своим шестидесятишестилетним профессором (лет ему даже больше, чем Чарли) и сочиняет роман, в коем препарируется разрыв ее родителей, состоявшийся, когда ей было тринадцать, – книгу, в первых строках которой (по словам Пола, частично ее читавшего) провозглашается: «Оргазм, полагала Лулу, похож на Бога: ей говорили, что он хороший, однако она в него не верила. Впрочем, ее отец держался совсем иных взглядов». В другой жизни я, быть может, Чарли и посочувствовал бы, но не в этой.

Построенный без строгого плана темно-зеленый пляжный дом Салли, стоящий в конце узкой Эсбери-стрит, оказывается, когда я поднимаюсь по старым бетонным ступеням протянувшейся вдоль него волноотбойной стены и попадаю на пляжный променад, запертым – Салли, к моему удивлению, куда-то уехала, хотя все окна наверху и внизу распахнуты, чтобы продуть дом морским ветерком. Рановато я прикатил.

Некоторое время назад у меня появилась собственная связка ключей, но несколько мгновений я просто стою на затененной веранде (держа в руке пластиковый пакет с бутылками вина) и озираю полоску тихого, как правило малолюдного, пляжа, безмолвный, первозданный Атлантический океан и серовато-голубое небо в летней дымке, прорезаемое парусами лодок и соревнующихся виндсерферов. На горизонте темнеет направляющийся на север сухогруз. Совсем недалеко отсюда я, в давние мои послеразводные дни, много раз выходил на арендованной яхте в ночные круизы с друзьями из Клуба разведенных мужчин – мы пили граппу, удили невдалеке от Манаскуана горбыля; серьезная, полная надежд, безрадостная компания, ныне почти распавшаяся. Многие из ее членов женились снова, двое умерли, но кое-кто уцелел и еще прибегает к полуночным рыбалкам, чтобы покрепче запереть свои жалобы и печали, – истинная подготовка к Периоду Бытования и хорошая практика для того, кто решил никогда не плакаться на жизнь.

На пляже, прямо под бетонным, засыпанным песком променадом, в тени от больших зонтов лежат на грузных боках и крепко спят, перекинув руки через спящих детей, мамаши. Вырвавшиеся уже в полдень на свободу секретарши в бикини начинают длинный уик-энд, лежа бок о бок на животах, болтая, перемигиваясь, куря сигареты. Крошечные, словно нарисованные полуголые мальчики стоят у самой границы мелкой прибойной волны, прикрывая козырьками ладоней глаза, когда мимо проносится рысью собака, а за спинами их трусят загорелые бегуны и прогуливаются в раздробленном свете люди постарше, облаченные в наряды пастельных тонов. Гул голосов в почти неподвижном воздухе, и вздохи прибоя, и общий фон радиомузыки, и шелест воды, заглушающий произносимые шепотом слова. Что-то во всем этом трогает меня чуть ли не до слез (но не до); неясное ощущение, что я был здесь или рядом, давно уже, и терзался болью и вот пришел сюда снова, чтобы подышать с этими людьми одним воздухом, совсем как тогда. Но только ничто меня не узнает, ничто не встречает кивком. Воды морские смыкаются, как и земная твердь.

Не понимаю, что сжимает мне горло, то ли знакомость этого места, то ли его жесткий отказ вести себя, как знакомое. Вот вам еще одна полезная тема и упражнение Периода Бытования, да и очевидный урок риелторства тоже: прекрати наделять нимбом места – дома, пляжи, города, в которых живешь, уличный угол, где поцеловался когда-то с девушкой, плац-парад, где маршировал в строю, зал суда, в котором пасмурным июльским днем получил развод, – места, где от тебя и следа не осталось и воздух ни единым дуновением не напоминает, что ты был здесь, или был где-то еще, или, и это для тебя особенно важно, был вообще. Мы можем считать, что им следует, им надлежит предлагать нам что-то – все те же санкции – по причине событий, когда-то тут случившихся; разжигать теплый, живящий нас огонь, когда мы падаем духом и становимся почти неживыми. Не предлагают. Места не приходят нам на помощь, не принимают нас со всем почтением, когда мы в этом нуждаемся. Собственно говоря, они почти неизменно обманывают наши ожидания, как обнаружили те же Маркэмы – сначала в Вермонте, а теперь в Нью-Джерси. Самое лучшее – просто глотать слезы, свыкнуться с мелкими сантиментами и устремиться к тому, что будет, забыв о былом. Места ничего не значат.

Через просторную прохладную гостиную я выхожу на кухню, сумрачную, с высоким, обшитым панелями потолком, запахами чеснока, фруктов и фреона из большого холодильника, в который ставлю вино. К дверце прилеплен листок бумаги, записка: «ФБ. Окунись в океан. Увидимся в 6. Не скучай. С.». Ни слова о том, где она или откуда взялась необходимость использовать и «Ф», и «Б». Возможно, за кулисами замаячил еще один «Ф».

Когда я поднимаюсь наверх, чтобы соснуть, дом Салли неизменно напоминает мне мой прежний семейный особняк на Хоувинг-роуд: внизу слишком много больших комнат с громоздкими дубовыми панелями на стенах, раздвижными дверьми и толстыми рейками, которые защищают панели от спинок стульев, слишком много тяжелого гипса и бог весть какое обилие кладовок и стенных шкафов. Плюс мрачные, пораженные грибком черные лестницы; исшарканные до полной гладкости, потрескивающие полы; тисненые потолочные плинтусы, медальоны, орнаментальные щиты; неработающие настенные газовые светильники давно ушедших времен; витражные стекла, резные стойки лестничных перил и странная сосковидная кнопка звонка, услышать который могли только слуги (и собаки), – дом, в котором можно на стародавний манер растить детей, куда можно вернуться, уйдя на покой, – если тебе неймется сохранить его в прежнем виде.

Однако для меня дом Салли – место, где я ощущаю странную тревогу, этот дом умеет создавать чертовски нереалистичную, даже пугающую иллюзию будущего, что было, кстати, одной из причин, по которой я и свой собственный дом едва-едва выносил, когда вернулся из Франции, и даже спать в нем почти не мог, несмотря на все мои возвышенные упования. Для меня стали вдруг невыносимыми его хмельная, затхлая, тяжеловесная замкнутость, его лживые уверения, что поскольку внешне вещи неизменны, то и жизнь тоже как-нибудь сама о себе позаботится. (Уж я-то знал, что это не так.) Потому мне и не терпелось заполучить дом Энн, в котором все было переделано заново: чистый гипсокартон, новые, изготовленные в Миннесоте герметичные световые люки, полиуретановые полы, сайдинг спокойных тонов – ничего освященного временем или созданного на века, просто удобное для жизни строение. Впрочем, Салли уже оборвала связи со своим прошлым, совсем как жертва амнезии, и смотрит на все иначе. Она спокойнее и умнее меня, не так предрасположена к крайностям. Для Салли ее дом – просто приятная старая спальня, уютная и убедительная декорация, в которой играется пьеса жизни. Салли довела это свое отношение до совершенства, что меня восхищает, я тоже не прочь обладать таким умением.