Читать книгу - "Трансатлантика - Колум Маккэнн"

– Напоролись на КПП на обратном пути. Была погоня.

– Да ну?

– Оторвались от них в «Сумасшедших ценах». В овощном отделе.

– Они тебя еще заловят, – говорит он. – От них не спрячешься.

Он хлопает ее по попе, точно в подтверждение своих слов, и вновь вперяется в чековую книжку. Лотти наливает чай – величайшее из всех ирландских искусств. За долгие годы научилась выжимать из чая все до капли, замачивать, заваривать, наливать. Даже в Англии с чаем так не возились. Лотти подтаскивает стул, заглядывает Эмброузу через плечо. Парусиновый бизнес давным-давно прогорел. Ничего не осталось, лишь пустые коридоры, битые ведра да призраки древних теней. А они двое все это богатство унаследовали. Проклятие привилегий. Вахтерами дежурят над амбициями покойников.

В загашнике впритык, но на жизнь хватает. Его военно-воздушная пенсия. Коттедж на Стрэнгфорд-Лох. Инвестиции, сбережения. Жалко, что Эмброуз переживает, что нельзя вытянуть из него смешок подольше; хорошо бы он встал из-за стола, забыл все это хоть на пару минут, но в душе он невротик. Обвал 1929-го. Свадебные наряды едва успели снять. Великое биржевое фиаско. Эмброуз уволился из ВВС, вернулся в Белфаст. Парусина: крылья аэропланов, парашюты. Военные планеры, легкие самолеты-разведчики. Вскоре заказы истощились. Бизнес ушел в пике. Тут парусина занадобилась на войне. Опрометчивая попытка выпускать кружевные платочки. После войны фотография осталась на обочине, растворилась в химии эпохи, плюс ребенок, бизнес, брак. В 1950-х и начале 60-х Лотти даже работала в фабричной конторе, ощупью бродила средь теней под одинокий вопль дневного фабричного гудка; печаль такая, что слов нет.

Лотти допивает чай, кладет руку на спинку стула Эмброуза. В коридоре бьют часы.

– Кажется, у нашего Томаса завелась подружка.

– Да ну?

– Или нет.

– Это что, намек?

Она смеется, берет его под руку, и он встает. Кардиган, расстегнутая рубашка, штаны мешком. Во всех карманах карандаши и пачки бумаги, крошки вчерашние и завтрашние. На груди седой хохолок. И однако в нем все еще проглядывает бесенок. Талант к юности. Эмброуз надевает колпачок на перьевую ручку, захлопывает гроссбухи, и они вдвоем выходят в темноту коридора, к лестнице.

Два раза морем, один – самолетом. Путешествовали вместе. В первый раз навестили мать Лотти в гостинице «Кокрейн». С Атлантики зверски дуло. На палубе они кутались в одеяла. Лотти опиралась на планшир. Эмброуз стоял позади. Всю жизнь плевать хотел, что Лотти на целую голову выше. Временами она переживала, что, тычась лицом ей в плечо, он утаивает горе, что они заперты во взаимозависимости, которая однажды разлетится на грустные осколки. Причалили в Бостоне, по железной дороге покатили вдоль Восточного побережья. Мать тогда уже почти не ходила: обитала в кресле, в номере, но писала по-прежнему – в основном пьесы. Короткие, умные, смешные скетчи – их ставила труппа на Гйлберт-стрит. Иммигрантский театр. Македонцы, ирландцы, турки. Мать в вязаной шапке смотрела с галерки, сплетая белые руки на черном подоле. Театр для Эмили – новый жанр. Наслаждалась невероятно, хотя зал в основном пустовал. Как-то днем втроем скатались на Лестеров луг, прошлись по высокой траве. Взлетную полосу обжили овцы.

Вторая поездка – в 1934-м, через два месяца после смерти Эмили, разобраться с делами. У Лотти рука не поднялась выбросить коробки материных бумаг. Все погрузила в багажник, поехала аж на север Миссури. Ледовых ферм больше не было. Лотти с Эмброузом заночевали в придорожном мотельчике. Бумаги в коробках она оставила на крыльце местной библиотеки. Потом годами гадала, что с ними случилось. Сожгли, скорее всего, или ветром сдуло. Вернувшись в Белфаст, раскопала старые негативы, посмотрела, как из кюветы с проявителем проступает Алкок. Ей это понравилось – как он восстает из тьмы.

Последний раз ездили в 1959-м, на тридцатую годовщину свадьбы – самолетом из Лондона в Париж, из Парижа в Торонто, из Торонто в Нью-Йорк, где у Эмброуза были дела с торговцами парусиной на Уайт-стрит. Львиную долю сбережений потратили на билет первого класса. Запихивали салфетки за воротнички и глядели в иллюминатор на подвижную ткань облаков. Лотти изумилась: двадцать тысяч футов над землей – а можно джин с тоником заказать. Закурила сигарету, прижалась к Эмброузу, уснула головой у него на плече. В той поездке не фотографировала. Проверяла, хорошо ли все запечатлеется одной лишь памятью.

Небо задирает Белфасту подол. Лотти смотрит из окна на городские крыши. Бесконечный силуэт, черепицы и дымоходы. Унылый город, но рано поутру умудряется ее заряжать.

Она завязывает узлом пояс халата. Вниз по лестнице в кухню. Сквозь линолеум тянет холодом. Лотти отыскивает шлепанцы у очага. Ох батюшки, до сих пор как ледышки. Вот тебе и конец лета. Открывает заслонку, пускает в кухню тепло, садится у деревянной стойки, что смотрит на сад за домом, вертит ступнями, чтоб согреться. Розы в цвету, на траве блестит росистое пятно. В стародавние времена была такая легенда: если умыться утренней росой, останешься молодой навеки.

Лотти отрезает два куска от буханки в хлебнице, сует их в новенький серебристый тостер, наливает чайник – растворимого кофейку глотнуть. Сначала добавляет молоко, перемешивает. Отличное пенистое варево. Вызывать к жизни радио она опасается. Вечный соблазн – проверить, как там пенился мир в ночи: кто бунтовал в городе, какие выборы сфальсифицированы, какому незадачливому бармену пришлось трупы выметать. Редко выпадает неделя без катастроф. И так с самого Блица. С первых дней Лотти подметила у белфастских женщин странную привычку: еще в войну все они поголовно прятали кружевные платочки в рукавах. На редкость курьезная мода. Взгляд на запястье, временная капсула горя. Лотти и сама носила платочек, но с годами мода сошла на нет. Рукава короче, скорбь длиннее. Небеса в те дни – свирепые канделябры. Лотти и Эмброуз уехали на Стрэнгфорд, смотрели оттуда, как от укусов аэропланов небо расцветает гигантским оранжевым цветком.

Щелчок тостера пугает ее: чего ж так прыгать-то? Опа – и выскочили тосты, словно прыгуны с шестом или беглецы из тюрьмы. Один аж на стойку вылетел. Лотти шарит в холодильнике, оба тоста мажет маслом, достает мармелад, тоже густо намазывает. Ложечку кофе в кружку, отнести на стойку.

Вот – ее любимые минуты. Примостилась на деревянном табурете, смотрит наружу. Оконце тишины. Небо светлеет. Раскрываются розы. На траве выгорает роса. В доме пока холодно – еще чудится, будто наступивший день полон смысла. В последние годы Лотти взялась писать акварели: блаженное занятие, встаешь утром, пару раз кистью провела – и уже вечер. Пейзажи моря нараспашку, озеро, Дорога гигантов, подвесной мост на Каррик-а-Рид. На остров Ратлин даже прихватила камеру, потом работала по фотографиям. Иногда углубляется во время до самого Сент-Джонса, что стоит городским примечанием к морю, Уотер-стрит, Дакуорт, Портовая дорога, домики сгрудились на утесе, точно в последней отчаянной попытке вспомнить, откуда здесь взялись.

Стук его трости по полу. Лязг водопровода. Лотти старается чересчур не суетиться. Не хочет его смущать, однако нынче он явно притормаживает. Боится она глухого удара об пол, или припадания к перилам, или, что еще хуже, кувырка вниз по лестнице. Не успевает Эмброуз выйти из ванной, Лотти взбегает наверх. Краткий спазм тревоги, когда слышно только тишину, но затем в легкой растерянности появляется Эмброуз. На подбородке клочок пены для бритья, рубашка застегнута не пойми как.