Читать книгу - "HOHMO SAPIENS. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер"

Опустите последующие строки опуса, дорогие читатели и зрители ментовских телесериалов! Я сейчас правду скажу.

С десятками ментов имел я дело и утверждаю — все они как один дуроебы. Или ебадуры. Может, что изменилось, не знаю.

Хорошенькую дуру Людмилу Генриховну Козлищеву начальники доебли до капитанши и как лучшему по совместительству следователю райотдела подкинули перспективное «Дело № 10-175».

Привозят. Ночь. Обстановка просто романтическая — от сапог капитана пахнет духами, от меня парашей. На рабочем столе наборный портрет Есенина в кудрях и с трубкой.

— Здравствуйте, Владимир Вениаминович!

— Здравствуйте, Людмила Генриховна!

— Присаживайтесь, Владимир Вениаминович!

— Спасибо, Людмила Генриховна!

— Тут вам жена покушать принесла, не дождалась. Не хотите ли?

— Хочу, да только насухо после изолятора не полезет.

— А я вам стопочку налью. В нарушение.

— А две можно? За чудесный вечер.

— Только обе вам, я при исполнении.

— Огромное спасибо, Людмила Генриховна!

Подносит стопарь, литровую банку двигает — курица с макаронами. Хлопаю — коньяк! На жратву накидываюсь.

— Вот и кончилась ваша голодовочка, Владимир Вениаминович! Сейчас понятых вызову, актик составим.

Поперхнулся я, на глазах слезы, второй стопарик попросил. Подносит радостно. Хлопаю:

— Нет, Людмила Генриховна, не кончилась голодовочка. Придут понятые и зафиксируют запрещенный законом ночной допрос, а вас за это в казарму к солдатикам. Так что ты, милочка, гандоны уркам штопай, а мне, интеллигентному человеку с ученой степенью твои, бля, фокусы — по хую. Давай понятых!

Столь неожиданный переход от романтического барокко к тяжелому року, как ни странно, привел к взаимопониманию, и меня тотчас отконвоировали в изолятор временного содержания «доголодовывать». На следующий день меня освободили «под подписку». Это был мой второй (после фиксации «голодовки») и финальный автограф в пузатом деле № 10-175. Больше я не подписал ничего!

Последний раз я переночевал дома через неделю. Вечер (не ночь!), идет допрос «подозреваемого». А по УПК подозреваемый может: давать показания, не давать показаний, давать ложные показания — лафа! Я никаких показаний не даю, сижу, травлю с майн либен Генриховной баланду. Лицом к окошку. Вдруг в нем отражается опер Макаров на цыпочках, в карман моего пальто, что на вешалке у двери, что-то сует. Ну-ну.

Подошло время прощания:

— До свидания, Владимир Вениаминович!

— До свидания, Людмила Генриховна! Прохожу мимо вешалки, пальто не беру.

— А пальто, Владимир Вениаминович?

— А не мое оно, Людмила Генриховна! Я ведь живу неподалеку, сегодня так пришел!

И по обледенелому тротуару, стуча зубами от февральского мороза, пробегаю спринтерскую дистанцию до родных пенатов, где хряпнул в профилактических целях стакан и улегся в теплую кроватку под бочок к жене — яйцами чувствовал долгую разлуку, а умом — нет.

На следующий вечер меня арестовали наглухо и поместили в СИЗО, по-простому — в тюрьму.

О советском остроге писали и зэки (Солженицын), и вертухаи (Довлатов), и даже одна немецкая овчарка (верный Руслан). Так что на этом поле мне пахать нечего. И не буду.

Через две недели стандартных запугиваний привезли к Козлищевой — адвоката нанимать. Впускают бабу. Видом — буфетчица из забегаловки. Средних лет, обрюзгшая и оплывшая, прическа — воронье гнездо набекрень, один глаз неровно накрашен чем-то синим, второй, некрашеный, смотрит в сторону. На кофте пуговиц не хватает, изо рта на метр воняет селедкой. Эффект известный — советский «антиполицай»! Красотка! Но этот прямой глаз один светит умом за два в очках!

— Владимир Вениаминович, я от вашей жены и Вани Птичкина.

Какой еще Ваня, соображаю. Понял — конспирация: не хочет засвечивать ментам рекомендатор Галкина, друга моего друга Вити и большого судейского чина, кирял с ним как-то на Витиных именинах, неглупый и осторожный. Баба подмигивает продолжает:

— Один вопрос: как долго вы собираетесь сидеть?

— Года полтора, не больше.

— А по какой статье освобождаться?

— Пять — два, за отсутствием состава преступления.

— И ни по какой другой?

— Исключено.

— Все. Берусь. Подписывайте договор!

Как она работала! И вечный бой, покой им только снился! Провела собственное расследование, накопала все подробности фальсификации протоколов, вернула в дело украденные дураками-следаками материалы. Закрывая дрожащим от удовольствия телом Козлищеву, заставила меня, на всякий случай, вырвать из прошнурованного тома две страницы и съесть их насухо, считая, что им не место на суде.

А очные ставки со свидетелями обвинения? Титьки выпадали из лифчика адвокатессы от еле сдерживаемого смеха: меня-то обрили вместе с усами, а Шохин за три месяца разлуки допосадочно оброс! И честные очевидцы, как один, признавали за меня Валерку, любезного моему сердцу двойника!

После суда идет «доследование». Я на воле дачу строю, Шохин — на тюремной баланде. Новый следователь — «важняк» (по особо важным для чинов делам) на допросы не вызывает — все равно я показаний не давал и не даю — сам разбирается шесть месяцев. А мы с Демьяненкой ждем звездного часа.

Дело в том, что в том деле была бумажка прошитая — протокол обыска в моем доме, когда я почивал на нарах. На бланке типографском, а в нем напечатано подряд «описано и изъято» про все мое имущество. Менты ничего не «изымали», а слово не вычеркнули! Сами подписались, понятыми заверили, копию жене оставили.

Наконец «важняк» нас вызвал, извинился, дело закрыл за отсутствием состава преступления. А мы заявление на стол — бух: «Требуем возвратить изъятое при обыске имущество, протокол такой-то, лист дела — такой-то»!

«Важняк» в шоке:

— Да ведь ничего не изымали!

Светка:

— А как докажете? Дело-то уже закрыто, обыск не назначишь! А подзащитный — в своем уме и в свой дом без постановления ни одного мента не пустит. Скидывайтесь по рублю, мы и деньгами возьмем!

Месяц уговаривали подметное заявление забрать, обоих оперов из протокола — уволили за служебное несоответствие, подставных понятых из бригадмила выперли, общих знакомых с мировой подсылали. Ну никак!

Пришла официальная делегация — два больших полковника. На лестничной клетке перед дверью прощения просят устно. Неискренне — их генерал послал, которого я первым послал на хуй по телефону не своим голосом. Для магнитофона. Жена из дома мятую бумажку чистую вынесла. Попросили прощения письменно. Под диктовку. Для архива.

Простил я бедолаг, порвал заяву. Да и зачем мне два имущества?