Читать книгу - "В центре Вселенной - Андреас Штайнхёфель"

О том, что занесло ее в столь поздний час в больницу, распространяться Глэсс по телефону она не стала. Мужчина, дежуривший в эту ночь в безлюдной приемной, оказался столь же осведомлен о происходящем, сколь и мы сами. Запершись в своем стеклянном карцере, из которого, как из окопа, торчала только его голова, он склонился к невидимому источнику света, скрывающему его руки и превращающему его сверкающую лысину, на которой еле-еле держались последние черные волосы, в подобие черепа, под покатым лбом которого проступали глубокие темные глазницы.

Глэсс устремляется к нему, как корабль на всех парусах, за которым, как две шлюпки, едва поспеваем мы с Михаэлем.

– На мальчика натравили собаку, – сообщает ей дежурный, не пускаясь в дальнейшие разъяснения. Его голос – непередаваемый сдавленный фальцет – звучит так, как будто он наглотался гелия. Волей-неволей в моем воображении всплывают улетающие в небо воздушные шарики и плачущие дети, смотрящие с земли им вслед.

– На какого еще мальчика?

– Думаю, медсестра сможет вам помочь, – все так же бесстрастно отвечает он, еле заметно подняв глаза и тут же вновь втянув череп в плечи. Видимо, в свое время он твердо решил как можно реже слышать собственную речь – по крайней мере, ничем другим я не могу объяснить, почему он так резко обрывает любую фразу, слетающую у него с губ, а в произнесенных словах глотает половину. Может быть, из-за этого он вынужден работать только по ночам. Я замечаю, как движется его невидимая рука, он нажимает на какую-то кнопку, и в коридоре раздается тихое жужжание. Он с любопытством смотрит на меня и Михаэля. Я отвожу глаза.

От каждого предмета в этом месте веет заброшенностью: от автомата по продаже напитков, на котором оставили несколько вмятин нетерпеливые посетители, от оранжевых пластиковых кресел, от низкого столика, на котором лежат несколько истрепанных, прошедших через сотни рук журналов. Холл и примыкающие к нему коридоры видали и лучшие времена: в некоторых углах осыпается штукатурка, и окрашенные в бледно-зеленый цвет стены выглядят так, как будто их поразил рак или проказа. Линолеум на полу протерт практически до дыр и сверкает белыми пятнами, выставляя напоказ шрамы и засечки, испещряющие его поверхность. С сиротливо задвинутой в угол полуразобранной инвалидной коляски шелушится светло-бежевый лак. Все пахнет чистящим средством и жидким разведенным чаем. Вяло льющийся с потолка свет ночных ламп наносит последние штрихи, заливая все вокруг болезненной голубизной, которой хватило бы для того, чтобы и здоровая атмосфера показалась мертвой. В эту больницу попала Глэсс после выкидыша.

– Ненавижу больницы, дарлинг, – шепчет она мне на ухо.

Михаэль отправился к автомату и ждет, пока тот выплюнет ему жалкое подобие кофе.

– Я знаю.

– Здесь в воздухе больше бактерий, чем во всем мире, вместе взятом!

В эту байку Глэсс верит, сколько я ее помню. Ее нервный, почти испуганный взгляд скользит туда-сюда. Может быть, стоит когда-нибудь рассказать ей, что бактерии не увидишь невооруженным глазом.

– Только никогда и ни за что не оставляй меня умирать в таком отстойнике, хорошо?

Я могу понять, что она сейчас чувствует, и даже в какой-то степени разделяю это: когда мне приходится быть где-то за пределами Визибла, нередко возникает ощущение, будто мир и я – два противоположных полюса магнита, будто мое непосредственное окружение отталкивает меня, как объект с противоположным зарядом. Чаще всего это чувство незаметно за другими, более сильными эмоциями, но оно всегда со мной, как шумы в эфире, за долгие годы ослабшие в моем восприятии и сделавшиеся привычными, однако стоит сосредоточить на них внимание – и они становятся громче и заглушают все остальное.

Шуршание резиновых подошв по линолеуму заставляет меня вернуться к реальности. Из темноты появляется фигура медсестры – не просто вставшей, а буквально выросшей на нашем пути как последний оплот нерушимой, болезненной тишины больничных палат, которую она призвана защищать от любого, в том числе нашего, вторжения. Улыбка триумфатора встречает нас на круглом розовом лице под белой, до смешного крошечной шапочкой, источающем прямо-таки неестественный избыток здоровья, который не в силах сгладить даже голубоватый свет. Огонек, скользнувший у нее во взгляде, выдает, что она узнала Глэсс. Вероятно, среди этих людей нет ни одного, кто бы не знал ее – не знал нас.

– Вы опоздали, – сказала она дежурным тоном, – девочки уже ушли.

Можно сказать, я ждал, что ее голос тоже будет перенасыщен благородным гелием, но он, напротив, вполне нормален и даже успокаивающе тих. Мне бросается в глаза, что на ее груди нет бейджа.

– Де-воч-ки? – переспрашивает Глэсс.

– Ваша дочь и та, другая. Они вместе доставили к нам молодого человека. Как ее зовут? Кора?

– Это ее подружка? – шепотом спросила она, обернувшись ко мне. Я лишь беспомощно пожимаю плечами. Конечно, я помню ту блондинистую девочку, которая дважды попадалась мне на глаза – в школе и на автобусной остановке, – но с уверенностью сказать, что это Кора или Гиперборей, адресат тех бесчисленных никогда не отправленных писем, что я обнаружил у нее в ящике стола, я не мог. Я практически ничего не мог с уверенностью сказать о своей сестре, а Глэсс – и того меньше. Внезапно меня охватывает чувство стыда.

– И куда они?.. – махнула Глэсс рукой в сторону выхода. – Пошли домой? Мы же специально за ними…

– Они в полицейском участке.

– Почему они в полицейском участке? – включается в разговор Михаэль, перебрасывая стаканчик с горячим кофе из ладони в ладонь.

– Их отвезли туда родители молодого человека. Это они вызвали полицию. – Деловитый тон медсестры создает ощущение, что она зачитывает нам прогноз погоды. – Собака нанесла ему телесные повреждения.

Она чуть приподнимается на цыпочках и вновь опускается на пятки, кашлянув в мою сторону – вероятно, из-за того, что я по-прежнему обозреваю ее необъятную грудь, силясь обнаружить на накрахмаленной сорочке хотя бы отдаленные признаки чего-то, что сообщило бы мне, с кем я разговариваю. Впрочем, нет, не разговариваю, даже не собираюсь, это забота Михаэля и Глэсс, но меня подсознательно раздражает то, что я не знаю, с кем имею дело. Я до того устал, что могу уснуть прямо стоя.

– Вызвали полицию? – повторяет за ней Глэсс. – Я думала, это они привезли его сюда. Что, сейчас уже и оказание помощи потерпевшему стало уголовно наказуемым?

Медсестра пожимает плечами.

– Я могу лишь передать вам то, что сообщил сам потерпевший. По его словам, он прогуливался по берегу реки и видел, как девочки купаются. Посреди ночи.

Последние слова несли в себе достаточно ощутимый оттенок укора – или, в любом случае, оттенок того, что Глэсс пришлось не по нраву.

– Четверть первого, а все уже разъехались, – прошипела она. – Когда, по-вашему, начинается ночь?

– Когда темнеет, – ответила медсестра, – или, по крайней мере, тогда, когда благоразумные граждане укладываются спать.