Читать книгу - "Струна - Илья Крупник"

– С кем боролся?

– С Богом, с кем же еще. Я, знаете, шел всегда…

– В ногу с веком, – кивнул Олег Петрович.

– М-гу, – согласился рассеянно Кирилл Афанасьевич и вдруг сощурился. – У вас скептицизм модный?

– Не скептицизм, – пробормотал Олег Петрович («Господи, что тебе надо?»). – Кирилл Афанасьевич, простите, не сердитесь, это вон там цветы или не цветы слева?

– Как?

– Вот это, говорю, цветы или не цветы, я не понимаю.

– А… – обернулся Кирилл Афанасьевич к картинкам. – Это так. Это просто узоры на стеклах от мороза, просто узоры перерисовывал… А что?

– По-моему, здорово, – обрадовался Олег Петрович совершенно искренне и, отодвинув стул, обогнув Кирилла Афанасьевича, подошел поскорей к стене. Однако это действительно было стоящее: великолепные, стрельчатые, написанные масляными красками узоры на синих листах. И справа подписи как положено в уголочках: «Усть-Вымь, 49 г.».

– Так и называется?…

– М-гу. Усть-Вымь, – подтвердил Кирилл Афанасьевич. – Это в Республике Коми. Ночью, видите, когда свет от фонаря снаружи в стекла?

– Представляю, – кивнул Олег Петрович, – представляю. – И поглядел опять. – Очень хорошо.

У Кирилла Афанасьевича зашевелились брови и пошевелилась бородка, он исподлобья быстро посмотрел на Олега Петровича и – поверил.

– Если хотите, я вам еще покажу, пожалуйста. – Перегнулся к тумбочке, вытащил из какого-то хаоса картонную папку и, засопев, положил ее на стол, наконец развязал тесемки. – Поглядите.

Олег Петрович поглядел: это была целая стопа точно таких же синих и старых твердых листков, как на стене, но почему-то все с таблицей умножения: 3×1=3, 3×2=6, 3×3=9 и т. д. – явно четвертушки обложек от школьных тетрадей, они рассыпались как карты, Кирилл Афанасьевич послюнявил палец.

– Вот, к примеру. – Он старательно перевернул листок.

На крохотном синем листке было написано маслом огромное небо: над тонкой полоской земли колоссальное, необъятное, удивительное небо и красные вверх столбы света от фонарей. «Усть-Вымь», – было проставлено на листке.

«Усть-Вымь», – перевернул он второй листок с небом, потом третий с небом, с красным косым закатом во все бесконечное небо – языками громадного пламени.

– Как вбегали они в барак, – поднял он на Олега Петровича голубенькие под белыми бровями глаза, – так и кричали мне, зэки наши, насмехаясь: «Семенов, эй, Семенов, художничек, выйди хоть, погляди-ка!» – а я накину ватник и выбегал, но смотрел вверх. Не колючка и не вышки – только небо! Только небо… А потом писал у себя в закутке. Я ж там был не на общих, а в КВЧ. Это культурно-воспитательная часть.

Олег Петрович осторожно перевернул другой листок. Здесь под небом была хорошая изба деревенская, ярко горели окна, а из трубы шел белый веселый дым.

– Да вы присядьте, вы присядьте, – вдруг ухмыльнулся Кирилл Афанасьевич, глянув сбоку ему в лицо. – Вы не спешите. Я ведь уже заметил, что вы такой деликатнейший человек… Вы не бегите.

И Олег Петрович снова сел.

– Потому что, – кивнул ему Кирилл Афанасьевич, – как считает, например, Иван Сергеич, если хорошо беседуешь вдвоем, то это не двое говорят, это восемь человек! Нет, нет!.. Успокойтесь. В научном смысле. – Он вытер ладошкой губы. – Первый, знаете, только приспосабливается, опускается до уровня собеседника, как Иван Сергеич говорит. Второй одновременно… Э-э… – И махнул рукой. – Второй, третий, пятый, восьмой… Тридцать лет – вот вы представьте только! – тридцать лет, он как попал сюда, Иван Сергеич, так и существует здесь, существует с Верой Павловной – тихо, скромно, благородно, петербуржски, всепонимающе, ни в чем не изменяясь!.. Что? А я, знаете, математик, я психологией ис-тин-ной морали не занимался…

– Ясно, – понял наконец Олег Петрович и выпил спокойно остаток водки. – Так вы за это его и ненавидите?

– Господи! – выпучил глаза Кирилл Афанасьевич. – Господь с вами! – Он даже руками на него замахал. – Наоборот! Я… я очень ценю! Когда он приходит… Это самый хороший человек, какие только есть на белом свете. А вы как скажете, молодежь?

– Не знаю, – пожал плечами Олег Петрович. – Абстрактной нравственности не бывает.

– Зачем же так, – покачал головой Кирилл Афанасьевич и опустил глаза, потрогал бородку. – У каждого своя судьба… Не нужно так. – Он закусил губу и замолчал. Посмотрел рассеянно на картинку с избой и небом, потом приблизил ее, прищурился. – Ишь, все ж таки смешной домик, действительно… Как это у них говорится?… «Нарисуем – будем жить»?… А я… Я в нем родился.

Кирилл Афанасьевич вдруг отодвинул в сторону все картинки и протянул поспешно через стол руку.

– Я вам сейчас коллекцию покажу, хотите?! Старинных наших инструментов! И сыграю… А? Таких вы еще не видели никогда! Ведь вы горожанин… У меня и жена, знаете, была коренная этакая горожанка, ох, красивая была украинка, из самой Полтавы, никак такого не понимала…

И Кирилл Афанасьевич быстро-быстро почти побежал к кровати, взял откуда-то большой инструмент треугольный, вернулся с ним и, сев на стул, приготовился, устроив осторожно инструмент на коленях.

– Вот видите, это вот и есть гусли, кусле, двадцать восемь струн. Сейчас я сыграю вам старинные народные песни! Я их Ивану Сергеичу иногда играю. Вы не знаете, что он еще говорил, а? Когда, мол, глядишь с удовольствием в зеркало…

– Да я это знаю, знаю, извините. – И Олег Петрович уже решительно встал. – Я только думал, что это играет арфа. Я ведь, Кирилл Афанасьевич, не деревенский, – усмехнулся он с трудом, – и… вообще… Мне надо лекцию готовить. Извините меня, спокойной ночи… – Олег Петрович вышел наконец в коридор, притворил поплотнее дверь.

Так и остался Кирилл Афанасьевич со своими гуслями на коленях, в черной своей ермолке на белой голове, закрыл глаза. Потом начал медленно перебирать струны, медленно, тихонько. Поднял голову к потолку, вспоминая слова, а затем поймал мелодию и дребезжащим голосом всё-таки запел: