Читать книгу - "Приключения женственности - Ольга Новикова"

Незваные гости достали банку клубничного варенья, от которого у Жени часто бывала аллергия, и ей пришлось долго пить с ними чай под жалобы на провинциальную жизнь, а потом уложить их на свой полутораспальный диван.

Лежа в кухне на раскладушке, она сердилась на маму, которая дала ее адрес Тамаре. Завтра же позвоню и скажу, что любого, кто появится из Турова, буду выставлять за порог — тетки ведь всех соседей оповестили, что она тут живет. А если в милицию донесут?

Засыпая, Женя думала, как же всем в этой Москве плохо: и Бороде, которому каждый вечер надо тащиться в свое Пушкино, и этим бабам, готовым ночевать хоть в туалете, и ей самой…

6. ЖЕНЯ ЖИЛА БУДУЩИМ

Женя жила будущим.

В школе мечтала об университете, о столичной жизни, которую представляла не только по книгам и фильмам. Летние каникулы после девятого класса они с Алиной скоротали у родственников на Украине. На обратном пути целых пять дней упивались Уланским переулком, где жил мамин брат. Он перебрался в Москву из Турова перед войной — на заработки. Зимой сорок первого был ранен, с тех пор работал мастером на игрушечной фабрике.

Утром просыпались от незнакомых Звуков — гулко набегающей тяжелой поступи «Аннушки», ее бесцеремонного позвякивания. Надо было одеться, длинным, только что вымытым коридором (квартальный график дежурств висел на кухне) идти к ванной комнате и ждать, пока она освободится. Неведомая жизнь коммунальной квартиры завораживала.

Полдня стояли в неспешной очереди — в Пушкинский музей приехала Дрезденская галерея. Пока Алина с дядей ходили перекусить в стеклянную пирожковую, начали пропускать следующую партию. Быстро продвигаясь, Женя вдруг увидела, что за ней закрывают железную калитку. От растерянности она послушно вошла в музей и стала сомнамбулически переходить от картины к картине, украдкой всматриваясь в публику. Встретились на балюстраде минут через двадцать — милиционеру на входе дядя объяснил, что в очереди стояла точно такая же — показал на Алину — но она не догадалась их подождать. Никто не сердился. На обратном пути купили длинный узкий батон и сочные желто-розовые персики — в Турове таких не видывали даже на рынке.

Еще запомнилось, как в Парке Горького во время эстрадного концерта, который вел Борис Брунов, Женя вдруг обнаружила, что хочет жить в этом городе. Почему именно тогда? Может быть, потому, что впервые за пять дней никуда не шла, песней была отгорожена от своих спутников, а от впечатлений — привычными лицами провинциалов, многие из которых прямо с чемоданами и авоськами пересиживали здесь промежуток между поездами.

А когда поступила в университет, сразу стала мечтать о той неизвестной, но чрезвычайно интересной жизни, которая обязательно наступит после окончания вуза. Разные картины рисовало воображение, но чего никогда не представляла — это того, что целых три года станут всего-навсего записью в трудовой книжке.

Конечно, кое-какие события случались. Завлаб Зайцев предлагал руку и сердце. Именно эти слова он сказал, только по-французски. Инженеров из Института летательных конструкций посылали на международные авиасалоны. Зайцев вернулся из Бурже в замшевом пиджаке на вырост, ярко-зеленой рубашке, модных брюках клеш цвета бордо и мокасинах на высоком каблуке. Каждая вещь сама по себе отличная, но вместе, на Зайцеве… Особенно смешно сочеталось все это с его рассказами о француженках, которые даже тени на веках подбирают по цвету к платью, туфлям и шляпке. Извинился за скромный сувенир — часики гонконгские электронные, которые привез Жене в подарок. Суточные были уж очень маленькие, а ведь есть еще мама, сестра и две племяшки. Но храбрость и уверенность в себе, очевидно, выдают в Париже бесплатно.

Женя изо всех сил постаралась обернуть свой отказ в самую выгодную для Зайцева упаковку, но чувство неловкости, даже вины, осталось надолго. Она не любила вспоминать этот случай, хотя Алина долго потом к месту и не к месту корила за то, что не использована такая удобная возможность получить прописку… да и жизнь свою устроить.

Были и профессиональные успехи. Женю приглашали переводчиком для начальства на самые престижные встречи. Она научилась по произношению угадывать, из какой страны человек. Все иностранцы, которые разбирались в самолетах, прекрасно говорили по-английски. Маялась она только из-за одежды: никак не могла подобрать погоду к наличествующему туалету. Однажды летом, почти в тропическую жару, не отважилась надеть сарафан (только потому, что лифчики без бретелек у нас еще не изобрели, а так, «без» — слишком легкомысленно). Глава английской делегации был в светло-сиреневой рубашке апаш, без галстука, с чесучовым пиджаком в руках, наши же напряженно боролись с жарой в своих темно-синих шерстяных тройках. Целое поколение мужчин не имело представления о легком летнем костюме — их только начинали носить франты и фарцовщики, да еще донашивали пожилые профессора.

Если случайно встречалась с однокурсниками, то в разговорах старалась не упоминать про ежедневную отсидку, про талончики в диетстоловую, про увольнительные, с помощью которых только и можно было выйти на свободу в промежутке между семью тридцатью и шестнадцатью тридцатью, про то, как радовалась возможности сдать свою кровь — за это полагался целый день отгула, не считая дня сдачи. И все равно читала в глазах собеседника сочувствие и жалость. Шиком считалось иметь один-два присутственных дня в неделю, манкировать служебными обязанностями. Женя никак не могла постичь цель этой борьбы за безделье. Здесь исходили из того, что работа не может быть ни удовольствием, ни смыслом жизни. Сама она мечтала о таком занятии, которое приблизит ее к литературе. Каком именно, было еще неясно.

А пока читала. В автобусе, метро — и если удавалось сесть, и стоя, когда хватало ловкости протиснуть руку и достать из сумки книгу. Лежа, перед сном и вместо сна — чтение возбуждало сильнее, чем реальная жизнь. Открыто — в обеденный перерыв, и украдкой — через щель в выдвинутом ящике рабочего стола, боковым зрением и настороженным слухом контролируя любое движение начальницы, сидящей чуть впереди, через проход, и ее добровольной доносчицы, которая с помощью навязчивого участия выведывала все у всех.

Дрожащий зайчик, уши торчком. В какую сторону бросаться, если слева волк, а справа лиса?

Особенно помогали выдержать Толстой и Достоевский. Серый десятитомник, который вместе с Алиной купили в букинистическом еще на первом курсе, сначала стоял в финском секретере общежитской комнаты, а потом стал ездить с Женей по квартирам.

Тогда, в студенческой компании, Женя удивлялась спорам Никиты и Саши — если не до первой крови, то до первой злобы уж точно — о том, кто лучше, Лев Николаевич или Федор Михайлович. Никак не могла найти слова, которые можно было бы вставить в разговор, пыталась сама себе ответить на этот вопрос, и только теперь, перечитав «Войну и мир» и «Бесов», поняла, что такой проблемы просто нет в природе: оба писателя растут из одного корня. Долгая ветвистая толстовская фраза укрепляла доверие к жизни, давала надежду. Достоевские споры и скандалы убедили, что тревога, метания — равноправные участники судьбы, такие же, как спокойствие и счастье.