Читать книгу - "Хорошая работа - Дэвид Лодж"

Впрочем, раздражение было отчасти напускным. Теневой Резерв — это то, на что можно пожаловаться Чарльзу, Пенни Блэк, то, чем можно объяснить заминку с другими делами. В глубине души Робин даже получала смутное удовольствие от поездок на завод и чувствовала свое превосходство над друзьями. Чарли и Пенни жили той жизнью, какую раньше вела Робин, — ограниченной узким академическим кружком. А у нее раз в неделю была другая жизнь и даже другая индивидуальность. Наименование «тень», казавшееся поначалу таким абсурдным, начинало приобретать наводящий на размышления смысл. Тень — это нечто вроде дубля, doppelgänger[12], но дублировала она не Уилкокса, а себя. Получалось, что Робин Пенроуз, которая один день в неделю проводила на заводе, была тенью той Робин, которая остальные шесть дней занималась женской прозой, викторианским романом и теорией постструктурализма. И тень эта была менее важной, куда более обманчивой, но такой же настоящей. Робин вела двойную жизнь и благодаря этому стала казаться самой себе более интересной и сложной личностью. Заповедник заводов и складов, дорог и транспортных развязок, испещренный железнодорожными ветками, как поверхность Марса каналами, Вест-Уоллсбери казался царством теней, темной стороной Раммиджа, о существовании которой не догадывались те, кто грелся в лучах культуры и учился в университете. Конечно, для сотрудников «Принглс» все было наоборот: Университет и все прочее располагалось в тени, чуждое, непостижимое, смутно пугающее. Постоянно порхая через границу этих двух зон, чьи ценности, приоритеты, язык и обычаи столь разительно отличались, Робин чувствовала себя секретным агентом. И, как все секретные агенты, время от времени испытывала сомнения в правоте своего лагеря.

— Знаешь, — сказала она однажды Чарльзу, — ведь миллионы людей не питают ни малейшего интереса к тому, чем мы занимаемся.

— Что? — рассеянно переспросил Чарльз, отрываясь от книги и прижимая палец к тому месту, до которого дочитал. Было это в одно из воскресений. Они сидели в гостиной-кабинете у Робин. В последнее время Чарльз стал приезжать чаще.

— Конечно, они не знают точно, чем мы занимаемся. Но даже если им объяснить, они не поймут. И даже если поймут, что мы делаем, они все равно не поймут зачем. И уж тем более — с какой радости кто-то нам за это платит.

— Тем хуже для них, — пожал плечами Чарльз.

— Неужели тебе совсем безразлично? — удивилась Робин. — Что вещи, которые нас так искренне волнуют… Например, сочувствует ли Деррида тайком идеализму, занимаясь критикой метафизики? Или является ли теория психоанализа Лакана фаллоцентричной по своей сути? Или совместима ли с диалектическим материализмом идеология Фуко? Неужели тебе наплевать, что все, о чем мы безостановочно спорим, читаем и пишем, для девяноста девяти и девяти десятых процента народонаселения — не пришей рукав?

— Не пришей что? — переспросил Чарльз.

— Рукав. То есть совершенно ни к чему.

— А ты знаешь, что рукав этот пришивают вон туда? — И Чарльз показал, куда именно.

— Серьезно? — захихикала Робин. — Тогда понятно, почему Вик Уилкокс потерял дар речи, когда я это сказала.

— Ты от него набралась?

— Наверно. Хотя он редко пользуется подобной лексикой. Он вообще-то пуританского склада.

— Протестантская мораль.

— Ну да… Слушай, я забыла, о чем говорила…

— Ты говорила о том, что на заводе никто не интересуется постструктурализмом. Что тут удивительного?

— Но неужели тебя это не огорчает? Для большинства людей не пришей… тьфу, безразлично то, что так важно для нас.

— Нет, не огорчает. С какой стати?

— Когда Уилкокс начинает доказывать мне, что научные степени в области изящных искусств — это перевод денег…

— И часто он об этом говорит?

— Да, мы с ним все время спорим… Знаешь, когда он это говорит, я прибегаю к аргументам, в которые и сама уже не верю. К таким, как необходимость сохранения культурных традиций, развитие у студентов навыков общения. В общем, к тем аргументам, на которых зациклены старомодные консерваторы вроде Филиппа Лоу. Ведь если я скажу, что мы рассказываем студентам о постоянном соприкосновении означаемого и означающего или о том, что любой текст непременно опровергает свое собственное требование ясности значения, Уилкокс поднимет меня на смех.

— Невозможно объяснить систему постструктурализма человеку, не знакомому даже с традиционным гуманизмом.

— Совершенно верно. Но не значит ли это, что маргиналы — именно мы? Это мы стоим на краю.

Чарльз некоторое время молчал, обдумывая ответ.

— Край подразумевает наличие центра, — наконец произнес он. — Но понятие центра и есть то самое, что постструктурализм подвергает сомнению. Если бы люди типа Уилкокса или Лоу признали наличие центра, они стали бы претендовать на него и оправдывать все свои поступки этим стремлением. Объясни им, что это иллюзия, — и их положение пошатнется. Мы живем в децентрализованной Вселенной.

— Знаю, — кивнула Робин. — Но кто платит?

— Кто платит? — удивленно повторил Чарльз.

— Уилкокс все время повторяет: «Кто платит?», «Не бывает бесплатного сыра». Я все жду, когда он скажет, что не бывает бесплатных семинаров по деконструктивизму. Почему общество должно платить за объяснение, что люди подразумевают не то, что говорят, и говорят не то, что подразумевают?

— Потому что это правда.

— Я склонна считать, что не существует правды в абсолютном значении этого слова.

— Нет-нет, не в абсолютном, — раздраженно ответил Чарльз. — Послушай, Робин, а на чьей ты стороне?

— Я просто адвокат дьявола.

— Между прочим, нам не так уж и много платят, — подвел итог Чарльз и вернулся к чтению книги.

Робин посмотрела на заголовок и произнесла его вслух:

— «Финансовая революция». Господи, зачем тебе это?

— Я же говорил. Собираюсь написать статью о том, что происходит в Сити.

— Ты серьезно? А я думала, ты шутишь. По-моему, это адски скучно.

— Нет, это вполне увлекательно.

— Ты поедешь смотреть, как работает Дебби, девушка Бэзила?

— Собираюсь, — ответил Чарльз с кошачьей улыбкой. — Почему бы и мне не побыть тенью?

— Не думала, что тебя может заинтересовать бизнес.

— Это не бизнес, — поправил Чарльз и снова отложил книгу. — Там не покупают и не продают конкретные товары. У них все на бумаге или в компьютере. Все абстрактно. И жаргон очень соблазнительный: арбитраж, отсроченный фьючерс, плавающий курс. Прямо как в теории литературы.

Компания «Принглс», напротив, занималась бизнесом, связанным с куплей-продажей конкретных товаров, и управление ею не имело ничего общего с занятием литературной критикой, но Робин коробило, когда Вик Уилкокс общался с подчиненными, как преподаватель с учениками. Робин мало что понимала в разговорах на инженерные и бухгалтерские темы, которые велись на совещаниях, они казались ей скучными и утомительными, но несмотря на это она видела, что Уилкокс пытается учить других людей, уговаривает и убеждает их по-новому взглянуть на работу завода. Сам Уилкокс очень бы удивился, если бы ему сообщили, что он пользуется приемами Сократа: подталкивает директоров, менеджеров и даже мастеров к самостоятельному принятию решений, но так, чтобы они пришли к тому же выводу, к которому он уже пришел сам. И проделывал он это настолько виртуозно, что порой Робин с трудом удавалось побороть восхищение: она напоминала себе о том, что его действия продиктованы корыстными интересами и что за стенами уютного кабинета Уилкокса гудит завод, где полным-полно мужчин и женщин, выполняющих опасную, унизительную и убийственно однообразную работу. Эти люди — всего лишь винтики в колоссальной машине директорской стратегии. Уилкокс — искусный тиран, но все-таки тиран. А кроме того, он ведь не выказывает ответного восхищения ее профессиональной квалификацией.