Читать книгу - "Ангел на мосту - Джон Чивер"

Альфреда была красива той особенной, ничем не возмутимой, белокурой красотой женщин Новой Англии, которая как бы заявляет свое потомственное право на какие-то преимущества над остальной частью рода человеческого. Когда настали плохие времена, она пошла работать, сперва в магазин хрусталя на Пятой авеню, затем в ювелирный магазин Йенсена, где она не поладила с начальством оттого, что настаивала на своем праве курить на работе; устроилась в универсальный магазин Бонвита, оттуда перешла к Бенделю; на время рождественской торговли она попала в игрушечный магазин Шварца, а на пасхальную — к Саксу, на первый этаж, где шла торговля перчатками. И как-то между делом она умудрилась родить двоих детей, за которыми присматривала старуха шотландка, некогда, в хорошие времена, работавшая у них в семье прислугой и, подобно своим хозяевам, не сумевшая приспособиться к изменившимся обстоятельствам.

Таких, как Альфреда и Боб Биер, постоянно встречаешь на вокзалах и вечеринках с коктейлями. Я говорю о воскресных вокзалах и узловых станциях типа Хайяннис или Флемингтон, куда обычно стекается публика после уик-эндов или к концу сезона; ранней весной это будут места вроде Лейк Джорджа, Эйкена, Гринвилла, или пароходик в Нантаккет, или дачные места вроде Стонингтона и Бар Харбора. А то и дальше — Пэддингтонский вокзал в Лондоне, Рим, ночной пароход на Антверпен. «Хеллоу! Хеллоу!» — кричат они вам через толпу пассажиров. Вы поворачиваете голову и видите его — в белом плаще, мягкополой шляпе, с тростью в руке, и ее — в норковой накидке или в ее мусорных мехах. Вечеринки, на которых скрещиваются наши пути, не так уж разительно отличаются от всех этих пристаней, вокзалов и поездов. Народу на них бывает не слишком много, а виски не слишком высокого качества. Обычно на этих вечеринках пьешь, болтаешь и при этом испытываешь почти физическое чувство разобщенности, словно все — родство, дружба, школа, в которой учились вместе, город, в котором вместе росли, — словом, все, что, казалось бы, должно было связывать собравшихся между собой, все эти узы тают, распускаются, как лед в коктейле. Впрочем, это, пожалуй, атмосфера не распада, а скорее — изменения общественных связей, перегруппировок, иначе говоря атмосфера путешествия. Кажется, что гости собрались на дебаркадере или платформе узловой станции и ожидают отбытия парохода или поезда. И кажется, что там, за прихожей, где горничная принимает ваше пальто, за вестибюлем и парадной дверью, пропитанной огнестойким составом, нас ожидает темный простор воды, быть может взвихренной и бурной, свистит ветер, скрипят железные петли, горят береговые огни, кричат матросы, и раздается пронзительный, хватающий за душу взвизг сирены.

Быть может, Биеров всегда встречаешь на этих вечеринках и вокзалах оттого, что они вечно кого-то разыскивают. Ищут они, разумеется, не нас с вами, а какую-нибудь английскую маркизу. Впрочем, они рады и нам: в бурю любая гавань — пристанище. Входя в комнату, они первым делом начинают озираться — ну да что ж тут такого? Мы все так входим в комнату, полную народу. Другое дело — ищущий, прочесывающий взгляд, которым они исследуют толпу, собравшуюся на железнодорожной платформе; где бы ни появлялись эти двое — на дебаркадере или на вокзале, — если ждать приходилось свыше пятнадцати минут, они выворачивали наизнанку все сборище, заглядывая под шляпки женщин и за газеты, которыми заслонялись мужчины. И все это в надежде найти общих знакомых!

* * *

В период тридцатых и сороковых годов, во время великой войны, в годы, предшествующие ей, и в годы, за ней следующие, финансовое положение Биеров осложнилось тем, что дети их достигли того возраста, когда возникла необходимость определить их в различные учебные заведения, где учатся дети состоятельных родителей. Тут они пустились во все тяжкие! Они позволили себе ряд не слишком чистоплотных поступков — там заняли деньги под фиктивный вексель, там загнали машину знакомых, которую те одолжили им на уик-энд, в кювет да так и оставили ее, там еще что-то. В результате подобных подвигов в довершение к переживаемому ими финансовому кризису пошатнулось также и положение их в обществе. Впрочем, они продолжали функционировать, орудуя личным обаянием и близкими надеждами — ведь в Филадельфии у них была тетка Маргарет, в Бостоне — тетка Лора. Говоря по чести, они и в самом деле были чрезвычайно обаятельны! Их появление всегда встречалось с радостью. Пусть они даже и олицетворяли собой тех самых стрекоз, что лето красное пропели, зато у них был чудесный дар напоминать людям об этом лете, о чем-то приятном, о приятных местах, приятном времяпрепровождении, приятной еде и приятном обществе. Да и рвение, с каким они разыскивали знакомых по вокзалам и пристаням, было извинительно: ведь они всего-навсего занимались поисками своего привычного, единственно понятного мира.

И вдруг тетка Маргарет в самом деле умерла. Узнал же я об этом волнующем событии вот при каких обстоятельствах. Дело было весной. Мой босс отбывал в Англию с супругой, а я с коробкой сигар в руках и томиком исторического романа пришел провожать его на пароход. Судно, помнится, было новенькое, с иголочки, и пассажиры ходили стайками, сквозь запертые стеклянные дверцы книжных шкафов глазели на полное собрание сочинений Эдны Фербер, восхищались бассейном, в котором не было воды, и барами, в которых не было виски. Все проходы были забиты провожающими, все каюты первого класса полны цветов и доброжелателей, которые в одиннадцать часов ненастного утра пили за здоровье отъезжающих шампанское под вздымающиеся к облакам трагические испарения жирного зеленого супа нью-йоркской гавани. Я вручил подарки боссу и его супруге, простился с ними и, разыскивая выход на палубу, прошел мимо каюты, из которой послышался аристократический смех Альфреды. Было очень тесно, официант разливал шампанское, и после того как я поздоровался с Биерами, Альфреда отвела меня в сторонку и сказала: «Тетушка Маргарет покинула сей мир, и мы снова при деньгах!» Я выпил с ними шампанского, затем раздался свисток: «На берег!» — этот свирепый, оглушительный, сиплый и, подобно запаху воды в гавани, чем-то трагический голос самой жизни. Я смотрел, как расходятся провожающие, и думал, надолго ли Бобу с Альфредой хватит наследства тетушки Маргарет. Долги их были неимоверны, привычки — безрассудны, и даже с сотней тысяч долларов они далеко уехать не могли.

Мысль эта, должно быть, прочно укоренилась у меня в сознании, потому что той же осенью, когда я пошел на «Янки-стейдиум» смотреть борьбу тяжеловесов, в человеке, который обходил зрителей с биноклями на подносе, мне почудился Боб Биер. Я громко окликнул его по имени: оказалось, что это не он. Однако сходство было так разительно, что меня не покидало чувство, что я видел именно его. Как бы то ни было, благодаря моей ошибке мне открылась во всей резкости возможная амплитуда колебаний общественного и экономического положения этой семьи.

Я хотел бы закончить мой рассказ описанием ночной встречи с Альфредой на углу Сорок шестой улицы: падал снег, я вышел из театра и увидел ее торгующей карандашами на тротуаре, потом последовал за ней в подвальчик в Вест-Энде, где на нищенской койке умирал Боб… Подобная концовка, впрочем, всего лишь изобличила бы скудость моего воображения.

Я говорил, что Биеры принадлежат к разряду людей, которых постоянно встречаешь на вокзалах и вечеринках. Но я позабыл о пляжах. Ведь это была в высшей степени водоплавающая чета! В летние месяцы, как известно, все северо-восточное побережье, начиная от Лонг-Айленда и до самого штата Мэн с островами, превращается как бы в гигантскую расчетную палату, куда все стекаются с чеками, вырученными от дневных трудов. Сидишь на песке, прислушиваясь к тому, как Атлантика ворочает свою тяжелую мебель, а в волнах ее густо, как изюм в кексе, возникают фигуры из прошлого. Вот начинает круглиться волна, вскипает и разбивается, и из недр ее выходят Консуэло Рузвельт, мистер и миссис Дандас Вандербильт с их потомством от разных браков. А вот справа кавалерийским эскадроном выскакивает другая волна и выносит к берегу на резиновом надувном плоту Летропа Мейси со второй женой Эмерсона Крейна; волна разворачивается, и из нее высвобождается сам епископ Питтсбургский. И, наконец, прямо у ног шумно, как крышка сундука, хлопает еще одна волна, и из нее возникают Биеры.