Читать книгу - "Николка Персик. Аня в Стране чудес - Льюис Кэрролл"

ставлю ту, которую я покорил, дочь не богов, а людей – свободу. Вот почему он за ножку (ах, как смеется, лукавец!) держит меня в этой норке. На спине лежу я, как жук, и с вниманьем гляжу на паутины, на балки чердачные. Вот она, воля-то!.. Нет, ты еще не совсем, голубчик, держишь меня! Свяжи мою тушу, опутай, скрепи, окрути, вот так, еще раз, верти ты меня, верти, как на вертеле куру! Что, теперь держишь меня? А душу – забыл ты? Глядь, и полетела она вместе с воображеньем моим. Ищи ветра в поле! Надо быстрые ноги иметь, чтобы догнать ее… Воображенье мое, ух, как несется! Ну-ка, беги за ним, друг мой!..

Должен признаться, что сперва я был зол как чорт. Язык у меня оставался, я им пользовался, чтоб ругаться. Не советовалось ко мне подходить в эти дни. Однако я знал, что бранить я мог только себя самого. Эх! Отлично я знал это. Все мои посетители уши мне прожужжали:

– Ведь говорили же тебе! Зачем тебе было по крышам разгуливать? Тебе, старику-то! Предупредили тебя, а ты в ус и не дул. Хочется, мол, порыскать. Вот и рыскай теперь! Поделом!

Хорошо утешенье! Когда ты пришиблен, друзья доказать тебе силятся, что в придачу еще ты дурак! Марфа, мой зять, приятели, люди с улицы – все утверждали то же. И я должен был выносить их укоры, неподвижный, пойманный и разъяренный. Даже Глаша – и та говорила:

– Ты не послушался, дедушка, и поделом!

Я метнул в нее ночным колпаком:

– Вон! Убирайтесь все вон!

С тех пор я один оставался, но веселее не было. Добрая Марфа настаивала, чтоб перенесли мой тюфяк в нижнюю комнату. Признаться, мне было бы это очень приятно; но если я говорю «нет», значит, чорт вас дери, нет! И к тому же несладко недужному людям показываться. Марфа без устали снова и снова на приступ шла, назойливая, как могут быть только мухи и женщины. Если б она не так много жужжала, я б уступил ей, пожалуй. Она была слишком упряма: согласись я – она бы с зари до заката победу свою разглашала. Прогнал я ее. И кончилось тем, что остался один я на грустном своем чердачишке. Не сетуй, Николка, ты сам виноват!..

Но главной причины, почему я артачился так, я не высказывал. Когда живешь у чужих, боишься стеснять их. Расчет этот плох, коли хочешь, чтоб они любили тебя. Нет глупости худшей, как заставить забыть себя… Меня и забыли. Не видели, не посещали меня. Даже Глаша мне изменила. Я слышал, как внизу смеялась она; и, слушая, сердце мое тоже смеялось. Но и вздыхал я: больно хотелось мне знать, что же ее рассмешило… Неблагодарная! Я укорял ее, но, верно, будь я на месте ее, поступал бы я так же… «Веселись, моя радость!» Только затем, чтобы мысли занять, я, изнуренный и хмурый, подражал Иову, который бранится, валяясь на вшивой шкуре.

И вот однажды Ерник пришел. Что таить, не очень радушно я принял его. Он стоял предо мной, у изножья кровати. Держал он благоговейно книгу завернутую. Он пытался разговор завести, предмет за предметом ощупывал. Я всем им свертывал шею, безгласно, безжалостно, с яростным видом. Он уже не знал, что сказать, покашливал да по грядке постели постукивал пальцами. Я просил его перестать. Тогда он замолк и шевелиться не смел. Я втайне смеялся. Я думал: «Эге, братец, теперь тебя мучит совесть. Если б ты деньги мне одолжил, когда я просил, не пришлось бы мне каменщика разыгрывать. Я себе ногу сломал: выкуси! Сам виноват! Скупость твоя загнала меня в эту дыру». Не мог он вымолвить слова; я же старался держать язык за зубами, но терзался желаньем дать ему волю. Наконец я грянул:

– Говори же, ну, говори. Или ты думаешь, я умираю? Чорта с два! Не приходят людей навещать, чтобы только молчать! Эй, говори или вон убирайся. Не верти ты глазами. Оставь эту книгу. Что это ты мнешь?

Бедняга привстал.

– Я вижу, Николка, что раздражаю тебя. Я ухожу. Принес я книжицу – видишь, это Плутарх, «Жизнь знаменитых людей», перевел на французский Жак Амио. Мне казалось (он еще не совсем был уверен)… что, может быть, ты… (Господи! Как это было трудно) найдешь удовольствие, то есть, хочу я сказать, утешенье в обществе книжицы этой.

Я, зная, как этот старый скупяга, еще больше червонцев любящий книги свои, страдал (стоило только тронуть на полке одну из них, чтобы сразу принял он вид оскорбленный, словно влюбленный, который бы видел, что пьяный за груди схватил его милую), я умилен был величием жертвы его. Я сказал:

– Старый товарищ мой, ты лучше меня, я скотина, я обидел тебя. Подойди же, дай поцелую.

Я обнял его. Взял из рук его книгу. Он еще отобрал бы ее с радостью.

– Ты будешь с ней обходиться бережно, да?

– Будь спокоен, – ответил я, – под голову положу.

Ушел он нехотя, еще не совсем убежденный.

* * *

И вот с глазу на глаз остался со мною Плутарх Херсонесский[79]; небольшая пузатая книжка, поперек себя толще, тысяча триста страниц, частых и туго набитых; насыпаны были слова как зерна в мешок. Я сказал себе: если три года подряд тройка ослов бы тут ела, – и то бы хватило.

Сперва забавлялся я тем, что разглядывал долго головки в витых, закрученных оправах в начале каждой главы, – лики великих людей в густых лавровых венках. Недоставало им только щепотки петрушки на самом носу. Я подумал: «Что мне до этих греков и римлян? Они умерли, умерли, а мы – мы живем. Что нового могут они рассказать мне? Что человек – зверь презлой, но забавный, что вино чем старее, тем лучше – в отличье от женщины, и что во всякой стране большие трескают меньших, а эти над ними смеются. Все римские бахвалы на диво витийствуют. Я очень люблю красноречье, но предупреждаю, что они не одни будут баить; я им глотку заткну…»

Так поразмыслив, я снисходительно стал перелистывать книгу, в белые волны закинув рассеянный взгляд, будто удочку в реку. И сразу попался я, други… ах, други, улов же какой! Поплавок не успел прикоснуться к воде, как уже он тонул, и каких я не вытащил только волшебных карпов да щук! Рыб неведомых, рыб золотых и серебряных, радужных, бисером пестрым обрызганных и рассыпающих тысячи искр… И жили они, плясали, перегибались, прыгали, жабрами так и дышали, били хвостом! А я-то считал их