Читать книгу - "Петр Иванович - Альберт Бехтольд"

– Так и есть, – смеется Ребман, – там, в Кисловодске, все ходят еще в одних рубахах.

– Ну, это и у нас можно, – отвечает мадам Проскурина, – по здешним меркам у нас теперь просто весна, майская погода. Если бы вы приехали на недельку раньше, то застали бы настоящую русскую зиму – у нас было двадцать пять градусов ниже нуля. Так что нам нынешние двенадцать нипочем!

– Пятнадцать, – поправил Ребман, – я видел там, на вокзале. Мне кажется, что холод ужасный.

– Да будет вам! Вы ведь скоро вернетесь в свои каникулы. Вы здесь останетесь на несколько дней?

Ребман ничего не ответил, все смотрел на украшенную к Рождеству елку. И только после долгой паузы очнулся:

– Насколько я останусь? А что, это так важно? Может так случиться, что я пробуду неделю или даже месяц.

– Месяц? Но Пьер ведь после каникул сразу должен вернуться в кисловодскую гимназию. Так нам сказал Маньин, он заезжал сюда перед тем, как ехать за вами. Вы, конечно, знаете о пожаре в Барановичах?

– Там и теперь горит, но только у меня под ногами, – ответил Ребман. – Но об этом поговорим позже, сначала мне нужно передохнуть, порадоваться, что вокруг другие лица и что можно говорить, как и что попало. Ах, как же это славно! Невозможно же изо дня в день слушать, как трубит боевой слон.

– Боевой слон?! Надеюсь, вы не Пьера имеете в виду?

– Нет, упаси Бог! С Пьером все благополучно, только из-за него я бы снова, возможно, вернулся бы в этот… Я вам после все расскажу. Однако я никогда и представить себе не мог, что свое первое Рождество на чужбине проведу, лежа в купе поезда и повесив нос от хандры. Ну а как вы тут? Все ли здоровы, как идут дела?

– Да, все здоровы, Слава Богу. А что касается дел, признаюсь, что такой мертвой зимы, как в этом году, у меня здесь еще никогда не было: свободных мест нет нигде, ни одного.

– Тоже скажете! Я думал, в конце года всегда появляются вакансии.

– Кто это вам такое сказал? У нас своя сезонность, как в любой отрасли.

Ребман почувствовал страх, когда понял положение. Но радость от того, что можно говорить на родном языке, что за каждым твоим шагом постоянно не следят и не записывают каждое твое слово, быстро развеяла мрачные мысли.

– Так я могу пока остаться?

– Конечно! Есть даже свободная комната.

Господин гувернер поморщился:

– Для моего кошелька это слишком шикарно, отдельная комната на Крещатике, а нельзя ли…

– Берите же, об оплате не стоит слишком беспокоиться! И это вам известно.

К обеду собралось все общество: мадам Монмари, как всегда заспанная, обе эльзаски, «красавица» Аннабель и, наконец, Штеттлер. Не было только девицы Титании, ей нужно было остаться в бюро.

– В бюро, на Святки?

– Да, она ведь на государственной службе, а там не всегда все так, как хотелось бы.

Когда они все сидели за столом, Ребман вдруг решил пошалить:

– О, лилия в поле! – это относилось, конечно же, к Аннабель.

Но мадам Проскурина осадила его:

– Будьте осторожны, как бы не пришлось потом раскаиваться, все колкости имеют свойство, словно бумеранг, возвращаться к тому, от кого они исходят.

Когда они поели, Штеттлер в шутку толкнул Ребмана в бок:

– Пойдем, прогуляемся немного, не убивать же нам вечер в этих «занимательных» беседах.

– Только возвращайтесь вовремя, – кричит им вслед мадам, – мы еще раз зажжем елку в честь возвращения «блудного сына», чтобы и он тоже ощутил, что наступило Рождество.

Когда они вышли на Крещатик, Штеттлер, оглядев товарища, заметил:

– Эй, да у тебя что, нет зимнего пальто?! В этих лохмотьях ты превратишься в ледышку раньше, чем успеешь сосчитать до пяти!

Сам Штеттлер одет в красивое пальто на ватине, с меховым воротником, в котором он выглядит как настоящий русский.

Ребман ответил полушутя-полусерьезно:

– Пальто на ватине, с меховым воротником, да еще и меховая шапка – все это для стариков! У меня с собой большой запас зноя.

– Что ж, посмотрим через полчаса!

И немного погодя, когда Штеттлер увидел покрасневший нос своего друга, он опять предложил:

– Пойдем, у меня есть совсем новая накидка. Возьмешь? Мне она не нужна.

Но Ребман отмахнулся, он не может носить чужие вещи – в случае с Маньином было другое дело, там он знал наверняка, что его костюм только что принесли из стирки. Он решил отказаться:

– Нет, спасибо, думаю, в этом нет необходимости.

– Ты что, сразу улетаешь обратно в теплые края? Как там все вообще складывалось? Рассказывай!

– Да, как раз об этом я и хотел с тобой поговорить.

– Что-нибудь не так? Они что, снова пытались?..

– Нет-нет, что касается семьи Орловых, то здесь все в порядке, они ко мне более чем хорошо относятся, более чем…

– Тем лучше, – буркнул Штеттлер. – В чем же тогда дело?

– Там, как в клетке, как в западне. Ты не можешь себе представить, каково это, когда не с кем поговорить по душам. И к тому же еще это ужасное чувство, когда за каждым твоим шагом, за каждым движением следят: невозможно вздохнуть без того, чтобы эта назойливая карга не шпионила за тобой и не докладывала обо всем в Барановичи.

– Так это же ей поручила мадам Орлова! Ясно, как день!

– Да что ты! У меня даже есть доказательства обратного: она как раз этого и не желает.

И он обстоятельно поведал историю с французским языком.

– Нет-нет, эта стерва всё делает по собственному почину, она от этого получает удовольствие. Может быть, она не любит швейцарцев? Я уже ничего не понимаю…

– Да где ж вас там поселили?

Ребман подробно объяснил коллеге всю ситуацию: и то, как Пьер страдает от того, что он должен находиться вдали от дома и от родных.

Штеттлер по обыкновению съязвил:

– Все они таковы, эти маменькины сынки, не выносят посторонних!

Но Ребман берет своего воспитанника под защиту:

– Не говори так! Мне самому пришлось пережить такое: я был не намного старше Пьера Орлова, когда лишился матери.

– Так он ее тоже лишился, и уже давно!

– Нет, он нет. Ты все видишь не по-доброму.

– Тем лучше, – отрезал Штеттлер тем тоном, к которому он всегда прибегал, когда не знал, что сказать. – И что ты собираешься делать? Ты уже сообщил о своем уходе Орловой?

– Нет, пока еще нет. Но я сказал Маньину, что больше не поеду в Кисловодск. Они собираются, насколько я понял, оставить мальчика там до окончания гимназии, то есть больше чем на пять лет! Только вообрази: похоронить себя в этой дыре на долгие годы и при этом постоянно подвергаться нападкам – нет уж, Danke für die Franke — не захочешь никаких денег! И тут все вроде бы ясно, хотя мне такое решение далось совсем не легко. Но куда мне податься, не имею понятия. Мадам Проскурина говорит, что теперь свободных мест нет вообще и что такой тяжелой для своего предприятия зимы она не припомнит.