Читать книгу - "Пистолет - Елена Крюкова"

Шампанское польется рекой. Коньяк польется рекой. Мартини польется рекой. Ты никогда еще не была на премьере современного итальянского фильма в богатом доме? Так вот побывай.

Тонкая одергивала себя: не надо разглядывать тут ничего, – и все же наивно, изумленно разглядывала, откидывая голову, перебирая дрожащими смущенными пальчиками тонкое кружево на груди.

Устрицы, ведь это же устрицы, вон, на блюдах, разломаны створки, и серое, фу, противное мясо глядит… А это что? Такие вазочки… из теста, и в них всякая всячина – то черные, лаково-гладкие, вспыхивающие смоляными искрами, то кроваво-алые, оранжево-золотые горы крупной, как самоцветы, икры, а в этих – паштет, кажется… ну да… а в этих – ух!.. – очищенные креветочки, о, какие маленькие!..

Тонкая впервые в жизни видела тарталетки. Она впервые в жизни видела завиток из ветчины. Лобстера, распятого на огромной перламутровой тарелище. Дымящихся, только вынутых из кастрюли омаров. Она впервые в жизни видела трюфели, приготовленные в сливочном соусе.

От цвета, от яростно-праздничного колорита стола у нее зарябило в глазах. Написать бы натюрморт, подумала Тонкая тоскливо – и неслышно втянула слюни.

Она глядела на еду, а люди на нее не глядели. Приглашенные на премьеру фильма были заняты собой. Пары беседовали; зеваки ходили и пялились на картины. Молодая девочка, ровесница Тонкой, сидя на корточках, грела руки у камина. Дрова потрескивали. Хорошо пахло смолой, женскими духами, мясом, майонезом и фруктами. Девочка обернулась, почувствовав, что за ней наблюдают. Тонкая чуть не ахнула. Девочка была одноглазая, в безобразном смехе оттопыривалась заячья губа. На красивой, высокой шее девочки сияла низка искусно ограненных алмазов. Брильянты злобно, властно сверкали и в оттянутых книзу мочках.

– Паоло, – сказала девочка, не вставая с корточек и глядя снизу вверх, – Паоло! Прего!

Сзади Тонкой зашептали: «Невеста, невеста, ах, бедняжечка, заячья губка какая, ну да ладно, мальчик ее прооперирует, в лучшей клинике, будет как Софи Лорен…»

Чья невеста, какой мальчик, в какой клинике, – метались ненужные, чужие, подслушанные мысли, – а Паоло выбросил руку вперед, указывая гостям на большой, во всю стену, экран, и на экране уже тени бугрились и сшибались, уже голоса доносились, то пронзительно-громкие, то еле слышные, и не понять, что говорили, – говорили по-русски, а за кадром слишком громко бубнил переводчик, на каком языке, Тонкая и не поняла, – это шел и проходил фильм, и Тонкая напрасно старалась его смотреть, нет, у нее перед глазами все стояло лицо этой девочки в баснословно дорогих брильянтах, с заячьей губой, и она все спрашивала себя: чья она невеста? Чья? Чья?

И все оборвалось. И музыка. И речи. И бубненье чужих, гулких слов. И мельтешенье фигур. И тени, что обнимались и дрались. А может, это были живые люди.

– Настиа, – Паоло коснулся ее голого плеча, – ти понравицца мио фильм?

– Фильм? Какой фильм? – спросила она замерзшими губами.

Перед ней, прямо у ее ног, оказался маленький мальчик. Он был живой. Он вкусно сосал палец и смотрел на Тонкую большими, прозрачными, как у нее, серыми глазами. Глазами-озерами.

И она утонула в них.

– Ты живой, – сказала Тонкая и протянула к мальчику руки.

Она пришла в себя на мягкой, очень широкой, как белая заледенелая река зимой, богатой постели. На тумбочке, укрытой голландскими кружевами, стояла бутылка с лекарственным зельем. Пахло травами на спирту. Сгиб руки болел. Она тихо подняла руку и рассмотрела розовую точку.

«Укол. Укололи. Где я? Это не больница».

Перед кроватью сидел Паоло, держал Тонкую за руку, тихо гладил руку. Он что-то шептал по-итальянски. Он был похож на чернокудрого ангела с фрески Рафаэля, она копировала эту фреску, изучая у старых мастеров, как надо рисовать складки одежды.

Тонкая отлежалась, и Паоло проводил ее до общежития.

Начиналась питерская тусклая, пасмурная весна, и она была тоскливой и рваной, как старая дерюга, по небу стелились охвостья серых дырявых туч, на них накладывались иногда сиротливые, грязно-голубые заплатки, и шел то дождь, то снег, и у Тонкой промокали старые сапожки, а сказать о новых она боялась богатому Паоло.

Богатому? Был ли он богат? Она ничего не знала о нем. Может, он тоже был бедный гость в богатом доме, как и она сама?

Когда они уже подходили к крыльцу, им перерезал дорогу Бес.

– Ося, – сказала Тонкая тихим, слабым голосом, – Ося… Уходи.

– Я не уйду, – сказал Бес. – Ты – моя.

– Оська, ну вот не надо этого! – крикнула Тонкая жалко и умоляюще.

– Нет, надо, – сказал Бес и шагнул вперед.

Паоло совсем не умел драться. Бес размахнулся и влепил ему так крепко и славно, что итальяшка едва удержался на ногах. Пошел вперед, глупо размахивая руками перед лицом, и Бес всадил ему еще раз – под дых, от души. Паоло схватился за живот. Тонкая закричала:

– Не бей! Не бей его! Лучше меня ударь!

С крыльца общежития на драку с интересом глядели две девчонки, толстые, похожие на наряженные и накрашенные сардельки.

– Не бей! Оська!

И тут Паоло силы собрал. Развернулся. По смуглому лицу текла из носа алая юшка. Он набежал на Беса как таран. Разозлился. И стал лупцевать, молотить кулаками, будто капусту рубил: раз-раз-раз! Бес не успел очухаться, как по его скулам тоже потекла кровь. И макаронник так дал ему под ребро, черт, кажется, сломал. Или еще нет?!

– Ах т-т-т-ты…

Он не помнил, как он выдернул пистолет из кармана.

Он уже увидел свой кулак и черный ствол, наставленный прямо в лоб – этому – тому, кто – ее девочку – у него – отобрал.

– Оська! Я не твоя! Я – свободная! – рыдая, выкрикнула Тонкая.

Паоло медленно, медленно поднимал руки вверх.

И Тонкая встала между черным дулом и грудью итальяшки.

– Стреляй! – На ее личико было жалко смотреть. Оно заострилось от страха и напоминало узенькую раковину речной улитки-беззубки. – Ну! Давай! Что же ты!

Бес повел кривым, бешеным ртом вбок, угол рта опустился, уличный фонарь мелко, судорожно мигал, и в мертвенном моргающем свете вспыхивали и гасли его оскаленные, лошадиные зубы, его бешеные, выкаченные белки, его белый от напряженья кулак, его щеки и скулы в кровоподтеках, посмертная маска его еще живого лица.

Он услышал ее крик. Он услышал.

– М-м-м-м-м-а-а-а-а… – простонал он.

Тонкая глядела, как пистолет опускается. Как пистолет ныряет в карман.

Она чувствовала, знала, как там, в темном кармане, пистолет живет своей жизнью – сворачивается в клубок, как черный котенок, утихает, вздыхает, засыпает. И пуля засыпает внутри него. Дремлет. Спит.

Тонкая опустилась на колени перед Бесом. В весеннюю, холодную мартовскую грязь.