Читать книгу - "Обратная перспектива - Гарри Гордон"

Чтоб посе —

Ять добро,

Но мокро,

Стонет птица,

Да стучится

Смерть в ребро.

— Алла, это надо чем-то заесть, — сказал Ян Яныч.

— Пожалуйста, — Алла Евтихиевна отхлебнула полстакана. — Я лучше спою:

Вот он идёт, задевая хитоном

Тучные ветви с черешнями.

Ангел-хранитель, пред Богом проситель

За души за наши, за грешные.

Как время настанет, ключарь отпирает

Врата золотые ключом.

Ангел-хранитель по солнечным нитям

Придёт к нам и встанет за правым плечом.

Горе мне, горе, грехов моих море, —

Божия церковь мне их не простит.

Сын мною проклят, друг мною предан,

Невинный младенец во чреве убит.

Ангел-хранитель, пред Богом проситель

Молча стоял и печально глядел, —

Долго он слушал погибшую душу.

И горько заплакал, и не улетел…

Карл помнил, когда Алла это впервые пропела, и слёзы помнил, которые наворачивались. Знать бы, каково ей там, с этими стихами. Но знать не хотелось, а хотелось, чтобы они ушли, и сесть за стол, и охватить голову руками, и написать о них хорошо и серьёзно, отдать им долг. Но он понимал, что отдать долг не получится — то ли кишка тонка, то ли рылом не вышел, и получится просто подачка. Пусть это сделает Алёша Королёв, а он, Карл, подпишется не глядя.

— Ты чего, Карлик, скуксился? Не надо. Мы сейчас петь будем, — сказал Ян Яныч.

— А ты? Разве не почитаешь?

— Как скажешь.

Ян Яныч прокашлялся:

— Хорошо бы собаку купить. Бунин. Это эпиграф.

Зачерпнул — озёрной воды попил.

Нет камина — русскую затопил.

И собаку себе купил.

Что же дальше. Вслед за тобою в бег?

Веллингтон? Маркизские острова?

В Веллингтоне так же звучат слова,

Под Парижем так же растёт трава

И повсюду недолог век.

Десять лет в лесном костерке сожги.

И — неслышны станут твои шаги.

А дороги — так широки!

Топи да острова. Поброди окрест,

И узнаешь, один из ста,

Что бывает красная береста,

Что бывают гибельные места,

А других не бывает мест.

— А ещё? — попросил Карл. Он заволновался: помнил гибельные места на Пелусозере, в Карелии, видел воочию Ян Яныча, качающегося в челноке меж облаков…

— Это? — спросил Ян Яныч.

Месяц — прямо за кормой.

Сумерки, плыву домой,

Недалёкий путь.

Облетевшие леса,

Отлетают голоса,

И не повернуть…

Поутих былой задор.

Что за прихоть — всякий вздор

Рифмовать, молоть?

Для печали нет причин,

Может, лучше помолчим

До кончины вплоть?

Разве что, стишок в альбом…

Лунный свет стоит столбом,

Тянется за мной.

Как просторно, Боже мой!

Я теперь плыву домой

По воде земной.

В тишине вдруг проявился неслышимый ранее будильник. Он стучал громко и часто. «Девяносто в минуту», — определил Карл.

— Всё. Давайте петь, — решил Ян Яныч.

— А я? — спросил Карл. — Я тоже почитаю. Вы же многое не слышали…

Все посмотрели в сторону Карла, но мимо, и он понял, что сказал глупость.

— Давай, Яник, матросскую, строевую, — поспешно попросил Карл.

— …Он обнял упругую девичью грудь, — медленно тянул Ян Яныч. — Прощай, дорогая Маруся…

— Вот скоро возьмём Севастополь родной, — неуверенно подхватили все, и Карл зашевелил губами, — К тебе, дорогая, вернуся…

Поднялись внезапно, как будто боялись опоздать на метро. Только Ян Яныч замешкался:

— А стременную?.. А морду коня?..

— Счастливо, — сказал Тихомиров.

Слуцкий так и не появился.

Карл сидел, удручённый стыдом и печалью. Ничего не вышло. Ребята чувствовали себя принуждённо и натянуто, как будто явились не ко времени, а то и вовсе не туда попали. А ведь хотели что-то сказать, или услышать… Не понял, не почувствовал, не догадался. Повернул к ним ребром свою плоскую душу, и та не могла принять ни проекции их, ни отражения. А теперь — не догонишь…

Будильник стучал громко и бешено — ударов сто двадцать в минуту, не меньше…