Читать книгу - "Прежде чем ты уснешь - Лин Ульман"

Она обнимает Жюли.

Потом тянется ко мне, чтобы тоже обнять.

Я осторожно смотрю на нее, закрыв один глаз. Теперь у нее только два носа, но глаза порхают по всему лицу, словно в составном зеркале, где дробится изображение.

Анни обнимает меня.

— Почему ты в черных очках? — спрашивает она, притрагиваясь к моей щеке. — На улице дождь идет.

— Да так как-то… — говорю я как можно беззаботнее и делаю неопределенное движение рукой.

Жюли с Анни сидят на кухне за столом и разговаривают. Я хожу по квартире. Я забыла, что на мне темные очки, и комнаты кажутся мне темнее, чем обычно. И строже. А в остальном все, как раньше. За исключением висящих на стене картин.

К ним прибавились новые.

Фотографии.

В гостиной, в комнате Анни, в моей бывшей комнате, в детской комнате Жюли, в коридоре.

Я наклоняюсь к ним, чтобы получше рассмотреть.

Фотографии детей.

На стене у Анни я насчитала тридцать шесть детских фотографий. Чужие дети, плачущие и улыбающиеся, дети со всех стран мира. Кто они — я не знаю, раньше я никогда их не видела.

Это профессиональные фотографии размером с печатный лист, ничего общего не имеющие со снимками на память, наверняка неоднократно растиражированные, glossy finish[25].

Эти дети не знают, что их фотографируют. Они смотрят в камеру, широко раскрыв глаза. Выражения лиц у всех разные. Для фотографа совершенно неважно, радуются они или грустят. Главное, чтобы они выглядели, как дети, чтобы играли свои детские роли, воплощали саму идею того, каким должен быть ребенок. Фотографу нужно, чтобы кто-то в другом конце земного шара, глядя на эти снимки, почувствовал стеснение в сердце и боль за этих детей, которые страдают, которые нуждаются в помощи.

Я иду на кухню. Анни поднимает глаза. Я зажмуриваюсь. Спрашиваю ее:

— Кто эти дети? На фотографиях у тебя на стене?

— Это мои дети, — отвечает Анни. Она смотрит в сторону.

Я делаю движение руками, чтобы привлечь к себе ее внимание, мои руки словно спрашивают: ты о чем? как это «твои дети»?

— На все деньги, что у меня были, я усыновила детей, — шепчет Анни. — Они будут присылать мне свои фотографии. Те, кто умеет писать, будут писать мне письма. Я им помогаю.

— Анни теперь опекает детей из других стран, — объясняет Жюли.

— Да, — кивает Анни.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому что я нужна им, — отвечает она.

— Зачем?

— Потому что им тяжело, — говорит Анни и начинает тихонько плакать.

Нет, пожалуй, на плавание под водой это не похоже. Под водой я в конце концов научилась плавать с открытыми глазами. С Анни — совсем другое дело. Я никогда не научусь смотреть ей в лицо.

В следующий раз я прихожу к ней одна.

Я стою у двери. Звоню. Слышу шаги. На мгновение меня посещает надежда, что сейчас все будет как раньше, Анни откроет дверь, и я увижу, что она снова стала прежней, а все остальное мне померещилось, приснилось в дурном сне.

Дверь открывается, на пороге стоит Анни. Увидев друг друга, мы даже не вздрагиваем, а прямо-таки подпрыгиваем от неожиданности.

— Что с тобой, Карин? — спрашивает Анни. — Ты себя в зеркало видела?

— Я мерзну, — отвечаю я.

— Ты что, заболела?

— Нет, все в порядке.

— Тогда сними шарф и темные очки, я хочу на тебя посмотреть.

— Ни за что.

Анни изучает меня, уперев руки в боки.

— Шапка, темные очки, шарф, пальто, сапоги. Карин, на улице плюсовая температура. Ты что, на Северный полюс собралась?

— Знаешь, Анни, я уже взрослая девочка, что хочу, то и надеваю.

Покачав головой, Анни пропускает меня в квартиру.

— Чай будешь? — спрашивает она.

— Нет, спасибо.

— Может, все-таки разденешься?

— Нет!

— Ты сейчас совсем запаришься.

— Я не надолго.

— Хорошо, хорошо.

— У меня всего пять минут.

— Ради бога. Кекс хочешь?

— Да, спасибо, кекс буду.

Но ничего не помогает. Хоть весь гардероб на себя нацепи. Все равно в глазах рябит.

Анни уходит на кухню за кексом. Я остаюсь в коридоре. Глаза у меня слезятся. Не хочу, чтобы она заметила. Я иду в гостиную, усаживаюсь на стул. Вытираю глаза. Не помогает. Из глаз течет и течет. Если я пробуду здесь еще чуть-чуть, то во мне откроется дыра, через которую я вся вытеку на пол. Всхлипывая, я оглядываюсь по сторонам — снимков стало еще больше. И все детские. Они прикреплены к стенам, к оконным рамам, даже на столе лежит маленькая стопка снимков, которые недавно пришли по почте. Анни еще не успела вынуть их из конвертов. Я встаю со стула и принимаюсь рассматривать фотографии. Взгляд останавливается на одной, с которой улыбается маленький мальчик в рваных зеленых штанишках. Рубашки на нем нет, грудь — тощая, волосы — черные и взъерошенные, а через плечо висит огромное ружье. «Они обещали ему Царствие Небесное, мы же можем пообещать ему только место в вашем сердце».

Я не слышала, как подошла Анни. Она бесшумно подкралась сзади. И внезапно очутилась у меня за спиной. Дотронулась до меня. Я вздрогнула. Темные очки упали на пол. Я обернулась. Взмахнула рукой, чтобы ударить. Никому не позволю подкрадываться ко мне таким образом.

— Карин! Ты что! — Анни загораживает лицо.

Я опускаю руку. Смотрю в пол. Поднимаю очки и надеваю их.

— Ты меня напугала… Я не хотела…

— Да я сама перепугалась, — тихо отвечает Анни.

Она смотрит на меня. От этого взгляда мне снова хочется размахнуться и стукнуть, стукнуть по этому разваливающемуся на кусочки лицу, мне хочется треснуть по нему с такой силой, чтобы оно снова стало знакомым, чтобы прекратить это бесконечное мельтешение.

— Я кекс принесла, — говорит Анни. — И чаю приготовила — вдруг захочешь, на кухне стол накрыт. Может…

Я опускаю глаза. В пальто жарко. Пот течет по спине. Да еще шапка, шарф и свитер под пальто. Темные очки. Надо идти. Не могу больше.

— Нет, Анни, — говорю я. — Мне надо идти. Может быть, в другой раз.

* * *

Я называю его Эдвином. Может быть, его зовут как-то по-другому. Хотя, на самом деле, это роли не играет — если я говорю, что его зовут Эдвин, значит, так и есть.

Было лето, я шла через Дворцовый парк.