Читать книгу - "Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга"

— Что тут удивительного? Настали тяжелые времена для канонической церкви, особенно православной. Во всем мире в моду входит сектантство, и кто-то хорошо направляет и оплачивает эту моду. Мне вообще кажется, что давно уже существует некий заговор против общечеловеческих ценностей, и в первую очередь против традиционных, канонических форм религии, классического искусства, литературы. Кто-то очень хочет, чтобы телесное начало победило в человеке его духовную суть.

Она оступилась и ухватила меня за локоть.

— Мог бы сообразить и подать даме руку. Едва не расшиблась по твоей милости! — ласково упрекнула она меня. — Так вот, человечество издавна держится на трех китах: религии, семье и культуре. С некоторых пор по религии, как тараном в древности, бьют разоблачениями, отыскивают сомнительные, порочащие церковь манускрипты, перетолковывают Священное Писание. Одновременно принялись разрушать традиционную семью, якобы борясь за права так называемых сексуальных меньшинств. Пусть бы эти меньшинства втихомолку совокуплялись в своих однополых кроватях, так нет же: им подавай на воспитание детей! А кого они могут воспитать? Точно таких же, голубых и розовых, как сами! Но все началось раньше, с культуры. Сначала псевдохудожники или просто шарлатаны принялись стряпать мазню, как это умеют делать даже обезьяны, и это называлось авангардом. Потом графоманы, не умеющие сочетать смысл с рифмой, выдумали верлибр. Хорошо, пусть верлибр. Но им этого мало, и рифмованный стих наглецы от литературы объявляют атавизмом! А с какой, спрашивается, стати? Дальше — кино и мультипликация. Последние двадцать лет на экране появились сплошь уроды, как физические, так и нравственные, особенно в Голливуде. А сюжеты? Если не загробные истории, так шизофреническая мистика! Дети уже не воспринимают Дюймовочку, потому что их герой — Мочалка Боб или еще какая-либо невообразимая пакость. К чему приучают человечество? А ты говоришь — компромиссы.

— Что-то ты, моя милая, разгорячилась.

Жена остановилась, ухватила меня за отвороты куртки и посмотрела в глаза.

— А ведь в душе ты согласен со мной. Только ты упрям, как все Овны: ломишься в раскрытые ворота.

— Кто бы говорил! Стрелец неприкаянный!

— Стрелец правдив, очень чувствителен ко лжи и…

— И прямолинеен, как табурет. Чуть ему что-то не по нраву, хватается за стрелу, а потом думает. Знаю по себе. Я уже весь утыкан стрелами, как…

— Как индюк?

— Не перебивай! Как павлин — весь в твоих стрелах, как в перьях.

Мы засмеялись, и, помнится, я обнял ее и поцеловал в податливые теплые губы.

— Скажи еще, что ты меня любишь, — с коротким смешком шепнула мне жена, едва я разжал объятия.

Если бы не этот смешок, я, так и быть, пролепетал бы что-нибудь о своих чувствах, хотя подобного рода признания всякий раз будили во мне неистребимый комплекс подростка, более всего опасающегося показаться смешным. Но вопрос подразумевал однозначный ответ, а я все-таки Овен и не терплю, когда меня притягивают за рога к стойлу…

— Я тебя не люблю! С чего бы это я должен тебя любить? — солгал я и, чтобы хоть как-то уравновесить ожидаемое с действительным, чмокнул жену в переносицу. — Пойдем спать. Гостиница уже рядом.

Глаза ее потухли, она поджала губы, но упрямо удерживала меня за рукав еще минуту-другую, дожидаясь разъяснения или иного ответа.

Знать бы тогда, что всего два года спустя я буду проезжать по нашей давней дороге с чужой, не нужной мне женщиной, но не поверну к лавре, потому что некому будет шепнуть запоздалое признание: «Конечно, люблю! Можно ли тебя не любить?!»