Читать книгу - "Музыка призраков - Вэдей Ратнер"

Однажды утром он сидел на углу у стен Ват Нагары, храма на берегу Меконга – когда-то Сохон молодым послушником погружался здесь в медитацию, это было любимое место его детства. На рассвете монахи, возвращавшиеся со сбора милостыни, заметили Старого Музыканта, игравшего на садиве, и из жалости к изуродованному бездомному старику поделились с ним пищей, поданной доброхотами. Вечером, с разрешения настоятеля, монахи пригласили его переночевать на территории храма, подальше от уличного смрада, грязи и опасностей. Ему предложили занять деревянную хижину, принадлежавшую недавно скончавшемуся храмовому уборщику.

– Живите, сколько захочется, – сказал ему настоятель. – Нам бы пригодился музыкант.

И он остался, накормленный и одетый догматом ежедневной щедрости, под защитой общей веры, что храм – это место, где человек ищет очищения и прощения, где умиротворение можно обрести путем молчаливых размышлений.

– Кого из нас не коснулась трагедия? – спросил настоятель, угадав тяжесть его скорби. – Кто из нас не несет бремя выжившего? – Другие монахи откликнулись согласным эхом. – Каковы бы ни были ваши проступки, вы уже расплатились за них своими увечьями.

Знай монахи о его прошлом, они бы поняли, что полуслепота и изуродованное лицо и руки – не только свидетельство его «проступков», но и физическое досье преступлений, в которых он не сознался.

– Пришло время заслужить лучшую карму, – уговаривали монахи, предлагая ему присоединиться к сангхе, своей духовной коммуне ритуального размышления. – Отпустите мирские заботы, и вы найдете покой, которого жаждете.

Он отказался. Он пришел в храм не скрываться от возмездия. Он явился на порог прощения, прекрасно зная, что его никогда не простят, потому что он не заслуживает милосердия и доброты, и единственное спасение заключено в осознании собственной порочности и чудовищности. Это и будет ему достойным наказанием – провести остаток дней в самобичевании и отвращении к себе.

Так он думал.

Субтильная малайзийка-стюардесса в синем шелковом платье с цветами – кабейе, вспомнила Тира из буклета авиакомпании, с усилием толкала перед собой тяжелую металлическую тележку. Поравнявшись с Тирой, она спросила сидевшую рядом пожилую пару, что им предложить. Старики не поняли. Тира не удивилась, что они не говорят по-английски, хотя у них американские паспорта: как многие пожилые камбоджийцы, супруги, наверное, ни разу не покидали своей общины, за исключением этого перелета в Камбоджу. Стюардесса повторила чуть погромче, будто старики были туги на ухо:

– Говядина с жареным рисом или омлет с грибами? Азиатский завтрак или западный? – добавила она для ясности. Старики все равно не понимали.

– Дайте им две порции жареного риса, – вмешалась Тира, зная, что камбоджийцы непременно предпочтут рис. Это у них в крови. Когда-то они рискнули бы жизнью, чтобы украсть горсточку риса. «Риса, мамочка, риса», – последние слова ее брата. Он родился через несколько месяцев после прихода к власти красных кхмеров. Когда апрельским утром 1975 года они покинули дом, присоединившись к вынужденному массовому исходу жителей Пномпеня, Тира и не знала, что мама беременна. «Рин голодный! Живот болит!» «Голод» был одним из первых слов ее братика, одним из первых усвоенных им понятий. Он умер, еще не научившись толком говорить… Часто заморгав, Тира прогнала воспоминание.

– А вам, мэм? – спросила стюардесса, глядя на нее.

– Кофе, пожалуйста, – попросила Тира.

В первые годы после приезда в Америку они с Амарой избегали вспоминать пережитое. Когда их спрашивали, действительно ли режим красных кхмеров был так ужасен, как рассказывают, Амара всякий раз коротко отвечала: «Да». Молчание Амары укрепляло ее собственное, возводило еще более толстую и высокую стену, пока не начало казаться, что они с Амарой существуют в разных камерах, узницы того, о чем нельзя рассказать.

– А кушать будете? – спросила стюардесса.

Тира покачала головой. Следовало ответить, что она не голодна, но поиск слов для выражения мыслей требовал слишком много сил. Кроме того, в сумке есть крекеры, можно подкрепиться ими, если понадобится. Девушка не ощущала голода, не чувствовала желания есть с той минуты, как поднялась на борт самолета в Миннеаполисе более двадцати часов назад – да что там, с самой смерти Амары, если задуматься.

– Нет, спасибо, только кофе.

Тира сделала большой глоток тепловатой разбавленной жидкости. Легкая горечь скользнула вниз по горлу. Сидевшая рядом старуха оробела при виде множества упаковок на своем подносе, не зная, за которую приняться. По подсказке мужа она стянула с прямоугольного лотка фольгу и обнюхала жареный рис. Густой запах разогретого жира заполнил все вокруг. Тиру замутило, и она попыталась не дышать. Старуха начала подцеплять вилкой жирную волокнистую говядину и перекладывать на тарелку мужу. Повернувшись к Тире, она пояснила на кхмерском:

– Зубов-то не осталось.

Она чмокнула голыми деснами и улыбнулась. Тира невольно улыбнулась в ответ, и настороженность начала ее отпускать.

– Ты впервые возвращаешься, чао срей?

Сердце замерло. У камбоджийцев в обычае обращаться друг к другу «брат», «сестра», «дядя», «бабушка», но Тира уже забыла, когда ее последний раз называли внучкой с такой нежностью. Воспоминание о пещере, где они оставили деда и бабушку, не тускнело в памяти. Вход подсвечивало заходящее солнце, и от этого казалось, что пещера светится изнутри. Тира справилась с комком в горле, в бессчетный раз думая, как они умерли и кто скончался первым – нежная миниатюрная бабушка или мужественный, когда-то представительной внешности дед? Они голодали уже давно и сильно ослабели – ущерб, нанесенный их телам, был невосполним, и Амаре и Тире пришлось оставить их в пещере, чтобы не отстать от остальных, решившихся на переход через джунгли. Наверное, дедушка с бабушкой не дожили до утра. Они вынесли четыре долгих страшных года нового режима, но в самом конце жизнь предала их, уступив смерти в богом забытой глуши.

Тира отпила еще кофе, чтобы смягчить комок в горле, и неуверенно кивнула. Она уже пожалела, что ответила на беззубую улыбку соседки.

– Мы тоже, – сказала старуха. – Мы свое пожили, времени у нас мало, сама видишь. Скоро мы будем совсем старыми и больными для перелетов.

Тира вздрогнула, вспомнив слова онколога:

– Боюсь, на такой запущенной стадии прогноз неблагоприятный.

Говоря это, врач смотрел то на нее, то на Амару, видимо, не зная, кто за кого отвечает. Когда они с Амарой первый раз пришли на прием, он решил, что они сестры: хрупкой Амаре можно было дать максимум тридцать с небольшим, а не сорок пять.

– Мне очень жаль, – закончил он решительно через, казалось, несколько мгновений.

«Что ты можешь знать!» – захотелось закричать Тире в ответ на бесполезные извинения, на абсурдность ситуации. Вынести неописуемые лишения и пасть жертвой чего-то столь конкретного, как рак поджелудочной железы? Это казалось злой насмешкой судьбы над их многолетними усилиями заново построить жизнь. Они с Амарой верили, что после перенесенных испытаний выдержат все что угодно, что они остались в живых для какой-то высшей миссии. Сама судьба сулила им выжить, хотелось ей крикнуть доктору-снобу. Амара сильнее любой болезни, она выживет, будет бороться и победит, вот увидите! Но вместо этого Тира отрывисто, почти угрожающе проговорила: