Читать книгу - "Биоген - Давид Ланди"

Мульт: Методы воспитания, как и религия, – вечны!

Но в тот момент мне кажется – еще немного, и я взлечу. Взлечу так же легко, как буду парить по ночам всю оставшуюся жизнь: зависать над улицами, ощущая невесомость собственного бездыханного тела; глотать горячий летний воздух, напомаженный ароматами цветущих акаций; нежиться в муслине драпированных облаков; пугаться встревоженного лопотания крыльев проносящейся мимо стаи; и упиваться свободой, упиваться страхом, быть кем-то замеченным, разрушенным и брошенным назад, в преисподнюю социума…

Вдруг за моей спиной раздается крик. Вопль бездны, похожий на рокот слона во время муста: «Стой! Мальчик мой, остановись!» Я оборачиваюсь и вижу, как по бесшумной, тихой улочке, заросшей липами и сиренью, мчится поезд. Он несется в моем направлении. Взбесившийся паровоз с огромными белыми бивнями и дьяволом в «опечатанном дипломатическом вагоне»[35]летит в мою сторону, укладывая стальные рельсы на воздушные шпалы моих следов. Постепенно его бивни превращаются в буфера, и я понимаю, что это воспитательница – Жанна Александровна. Ее толстые ляжки и пышный бюст опаздывают за порывистыми движениями мышечной массы; они как бы спешат вдогонку за нами. Когда своей стройной, гладко выбритой ногой она отталкивается от асфальта, округлости ее – таза и груди – оседают вниз, предлагая взять паузу и перевести дух. А когда ее тело приземляется на другую конечность, вымя (способное прокормить стадо телят) еще парит в невесомости, надеясь спасти тело от гравитации.

Хрящ! И каблучок-чок-чок растоптанной туфли цвета подмокшей соломы отламывается, не выдержав давления вальсирующего стана. Я прибавляю газа. До восточных ворот моего двора остается не более тридцати метров, когда из них, а точнее из их калитки, выходит дядя Серожа.

Дядя Серожа – это мой сосед из квартиры напротив. Высокий, неуклюжий, серьезный здоровяк, за которым приезжает служебная черная «Волга». У него есть два сына; Вадяс и Серж. Серж – точная копия отца. Вадяс пошел в маму, да к тому же заикается.

Я слышу истошный крик воспитательницы: «Ловите его! Хватайте!» Дядя Серожа, еще мгновение назад собиравшийся поздороваться и пройти мимо, выражает крайнее смятение и, неуверенно растопырив руки и ноги, перекрывает ими улицу и перекресток. По-видимому, он рассчитывает, что я брошусь в его объятия, как Деметра к Персефоне[36].

Держи шире карман!

– Толстый-толстый боровик, съел огромный грузовик! – кричу я, приближаясь к великану по правому борту. Но, сделав обманное движение, огибаю громадину с левой стороны и ныряю ему под руку. Его бычья шея изгибается белым лебедем под собственное крыло и тут же возвращается назад, услышав хруст шейных позвонков. Дядя Серожа проворачивается на одной ноге вокруг своей оси и провожает меня удивленным взглядом, все еще не веря в то, что пропустил такой немыслимый мяч. С трибун несется пронзительный свист, и по его глазам я замечаю, что он несказанно рад этому очку, так как освобождается от всевозможных претензий со стороны моей мамы на тот случай, если она не одобрит произведенного им задержания.

Пролетая сквозь калитку, я успеваю прикинуть, застрянет ли в ней воспитательница или снесет вместе с коваными воротами и каменным столбом, на котором держится вся конструкция. Большая металлическая штуковина, установленная кем-то из пленных немцев в сорок шестом году, кажется мне способной выдержать столкновение с танком, и я смело устремляюсь вперед.

На самом деле Жанна Александровна – нормальная тетя. Я даже скажу – единственная адекватная воспитательница в этом логове диктаторов, узурпаторов и тиранов, которых я тоже немножко люблю. И мне жаль, что именно она бросилась за мной в погоню. Но я не отвечаю за ее поступки и не навязываю ей своих правил, как это делают взрослые. Я всего лишь бегу! Бегу от этих идиотских заповедей: не летать и не прыгать слишком быстро и высоко. Не кричать и не прятаться под кроватью.

Особенно меня раздражает требование не ломать игрушек. А что тогда с ними делать? Что прикажете делать с детским грузовичком тысяча девятьсот семьдесят четвертого года выпуска, штампованного из листового металла той же толщины, что и полуторки, мчавшиеся по Ладожскому озеру в бездну человеческих страданий? А раз так – эта игрушка должна выдерживать не только лобовое столкновение с моим сандаликом, но и возить своего хозяина с горки до песочницы, куда я ныряю щучкой, пока в садике не построили бассейн. Иногда я промахиваюсь, и тогда вечером мама, вытаскивая из моих шишек занозы, объясняет Давиду, что голову нужно беречь. Но я ей не верю. Какой смысл беречь голову, если она не умеет ни прыгать, ни бегать, ни лазать по деревьям? Только и может, что поглощать борщ, пропитанный детскими слезами, когда рядом стоит строгая родительница, а пацаны в это время насвистывают в раскрытое окно, приглашая играть в казаков-разбойников.

Для чего беречь? Для страданий?

Восстанавливая картину тех дней, я вспоминаю, что за нашим домом начинается набережная, а затем великая русская река с тем же названием, что и служебная машина дяди Серожи. Чего она такого великого совершила, я толком не помню, как не помню и того, с помощью каких анализов определяли ее национальность. Но весной с Каспийского моря к нам поднимается куча разной рыбы, и мы ловим ее, поддаваясь инстинктам первобытного Хомо Сапиенс. Река обеспечивает неплохим уловов, а по утрам волны выносят на берег осетровые туши, выпотрошенные браконьерами от драгоценного семени – черной икры и выброшенные (как использованные презервативы) в унитаз ненасытной природы.

Осетры бывают большими – в полтора, а то и два моих роста. Но это не белуги. Чаще попадаются севрюга и крупная стерлядь. Мелкую стерлядь бракуши не берут. Волны прибивают туши на берег, и они разлагаются, наполняясь смрадом гниющего тела и пиршеством опарышей – маленьких, белых червячков, используемых для подкормки и ловли водных позвоночных.

Итак, проскочив калитку, я мчался по двору, увертываясь и огибая клюшки добродетельных старушек, дружно откликнувшихся на призыв Жанны Александровны. К моему удивлению, она все же смогла протиснуться в гульфик нашего двора и продолжить преследование. Бросив игру в лото, старые клячи вскакивали, как боковые защитники со штрафной скамьи, и мчались от каждого подъезда, пытаясь перехватить шайбу моей свободы. Но я увиливал, извивался, проскальзывал червячком, пролетал на бреющем, продолжая уверенно сокращать пространство, отделяющее меня от прохладного грота собственного подъезда.

– Только бы не дворничиха, – думал я, приближаясь к своей цели.

Я знал, что у дворничихи имеется большая длинная метла, на которой она летает по ночам, иногда вторгаясь в мои сновидения. И большой, длинный опыт по разгону детских демонстраций, когда, построив из ящиков партизанский штаб, мы превращаем наш двор в Дхарави[37], объявляя себя неприкасаемыми детьми Мумбаи. В таких случаях приходит старая ведьма, и, взяв метлу, как мухобойку (в правую жилистую руку терминатора), дергает именно тот ящик, от которого зависит сейсмоустойчивость всей конструкции. Слышится грохот падающих коробок и вопли живущих в нем тараканов. Мы лезем изо всех щелей, спасаясь от землетрясения, производимого поршнем ее левой руки. А она дубасит нас по головам своей колючей метлой, приговаривая при этом: «Врешь – не уйдешь, прыщ пучеглазый! Я выдавлю из тебя начинку, дырявый башмак!» И ей плевать с высокой колокольни на стоны и жалобы матерей, потому что никто во дворе не может выражать свои эмоции так громоподобно и чревовещательно, как это делает она.