Читать книгу - "Мезенцефалон - Юрий Бригадир"

Кроме жажды алкогольной была внутри меня еще и обычная жажда, поэтому ни вкуса, ни запаха я не почувствовал, а только заглотил, как наживку, пиво в три глотка и тут же еще налил. Вот второй стакан уже имел вкус, цвет и запах.

А мозг ни хрена не отстранялся, не отдыхал и не желал идти в отпуск. Стакан – это конус минус конус, говорил он. Потом конвертируем в сетку. Потом вертексы выбираем и масштабируем, пока формочка элегантной, почти женской не станет. Чтобы талия у стакана была, чтобы он в руку как влитой ложился. Пена, типа – система частиц. Хотя нет, лучше сфера и зашумление. Фрактальное, например. Исказить мало-мало, приплющить. Ну, материал стекла в библиотеке есть, чуть изменить прозрачность и цвет. Наклеить битмап логотипа на поверхность.

С пеной… с пеной придется помараковать. Был где-то снимок пены в высоком разрешении… Найти, отсечь лишнее, в Фотошопе перелопатить и сверху-то и прилепить. Один источник света справа сверху сзади на прожиг и на тень. Будет зашибись, только долговато рендеринг при таком рейтрейсинге. А еще один источник прямо в стакане утопить, и засветится пиво – что тебе солнышко! Фоном, например, можно лес или джунгли, а лучше градиент нерезкий – чтобы не отвлекало. Потом рендерим это все и уже дальше насилуем в Фотошопе.

Например, голуби белые полупрозрачные или, опять же, белые лошади – фантомы, облака можно. Искорку на бочок стакана четырехконечную скошенную. Не переборщить только. Ну, и надпись. Типа – «Таким вы еще не похмелялись!». Или, например… Фоном пламя сделать. Огня у меня до хрена в клипартах. А внизу у стакана – лед, иней, кристаллы. Сам стакан весь в изморози. Надпись каким-нибудь стилизованным под каббалу шрифтом. «Пиво из ада. Всегда ледяное». И пипл схавает.

Пиво из этого самого ада внутри одного из пип-лов, а конкретно – меня, наконец шевельнулось, и первая порция алкоголя за два с половиной года попала в кровь. Мир изменился. Он сначала сузился до размеров ауры, а потом распух, взорвался, разнесся как на дрожжах во все стороны, и дальние границы его помчались куда-то в другие галактики…

Я не умею делать что-то в меру. Не получается. Менталитет другой. Иногда я завидую обывателям и не вижу в этом слове ничего оскорбительного. Обыватель – тот, кто умеет и хочет быть . Другими словами, кто не ебёт себе и окружающим мозги, не ищет второго смысла и не имеет камня за пазухой, что бы это ни значило. Еще более другими словами – кто живет в социуме по правилам и учит, твою мать, этому и своих сопливых детей, и своих собак, и даже свои растения. Поэтому там, где цветет и пахнет сам обыватель, плохо цветет и пахнет сорняк, бандюга и сифилис. Газоны, пластиковые окна, 95-й бензин, зажигалка «Zippo», перманентный кредит и знакомый стоматолог – это всё элементы существования совершенно правого и совершенно довольного жизнью обывателя. А почему же? Почему же я ? Им не становлюсь? Хм.

В далеком-далеком детстве в нашем старом уютном дворике с наступлением сумерек из окон двух-подъездного четырехэтажного дома неслась одна и та же вечная фраза: «Миша (Ваня, Коля, Петя, Гиви, Абдулазит), домой!». Мальчики с еще лысыми яйцами, будущие владельцы мира и его окрестностей, иногда безропотно, а чаще скрипя молочными зубами, с неохотой исчезали один за одним. Сумерки становились гуще, опосля чего превращались в ночь и неизвестность. Как-то раз меня не позвали. Уж не знаю, вернее, не помню, что там за хрень в семье случилась, но в этот вечер я первый раз в жизни оказался беспризорным. А когда все малолетние гангстеры, краснорожие индейцы и бледнолицые засранцы, а также немцы с русскими и прочие космонавты растворились в бездонных дырах подъездов… В общем, я остался один.

И подул ветер. И зашумели деревья. И дворовые коты превратились в чудовищ с горящими неоновыми глазами. По темно-фиолетовому, почти черному небу плыли гигантские облака, стирающие на хрен звезды легким движением усталых крыльев. Сверкающая сатанинскими лагунами и пляжами луна купалась в них, выворачивая душу наизнанку. Кусты сирени, песочница, сарай с продавленной крышей, легкомысленные днем цветы, трава под забором, раскачивающиеся с замогильным видом качели на, как пить дать, намыленных веревках – отчего они качаются? – и все это во мраке, в блестках, в осколках стекла в траве, в небе, в сердце… Я сидел на лавочке. Мне казалось, я один не только в этом дворе, я один вообще в мире. Пара-тройка горящих в доме окон только усиливали это ощущение. В их желтом свете я заметил пляску ночных насекомых. Они сверкали своими телами, описывая круги смерти. Сходящие с ума от кровавого голода комары лезли мне в уши. Над крышей дома появилась бесшумная крылатая тень. Ее движения не были похожи на движения птицы. Это охотилась летучая мышь – существо страшное, грациозное, мистическое… Где-то в траве, выдуманное, никогда никем не виданное, стрекотало насекомое. Туманом заволокло сердце. Я смотрел на дом и думал: они там, а я здесь… Я здесь, а они там. В их жизни сейчас все проходит, как всегда. Мятная паста, земляничное мыло, теплое молоко. Поцелуй на ночь, белая простыня, тиканье часов. А в шесть утра зазвучит гимн Советского Союза. Завтра я буду такой же, как они. Но сейчас я – другой. Я понял это – и первый раз, на какое-то время, перестал быть ребенком. Сатанинские материки и океаны Луны отражались в моих глазах.

Саша Зоткин как-то сказал: «Дети никогда не становятся взрослыми. Они просто эта… умирают…» А и правда: посмотришь на какого-нибудь чиновника – и версия о его детстве выглядит ни в Красную Армию. В ту ночь я, дитё неполовозрелое, конечно, еще не умер. Но понял: есть мир и есть я. То есть других людей нет и не предвидится…

В тот вечер я довел гуляние свое до абсурда, до одиночества, до лунных лагун и до тумана в сердце. Маленькая победа над собой и над своим страхом. Потом я воевал со своими мускулами, мозгом, легкими, кожей и кровью. Всю жизнь.

Я боялся боли. Именно поэтому обе руки мои, от локтей до пальцев – в пятнах ожогов. Один имеет форму чайки. Почти мхатовской. Фокуса тут не было. А была брошка. Ее надо было раскалить над костром, пока она не начинала светиться, потом закатать левый рукав, потом положить брошку на руку и, несмотря на шипение, прижать ее тампоном из стеклоткани правой рукой на три, примерно, минуты. Все это время надо было рассказывать анекдот, пробираясь, как когда-то пел Окуджава, «сквозь туман от пролога к эпилогу». Честно говоря, я тогда обоссался, но никто этого не заметил. Анекдот был смешной, а после трюка я, выкурив сигарету, съебался. «Исторический роман сочинял я понемногу…» Почему-то именно с этой песней связан в моей голове этот эпизод. Ассоциация. А боли больше я не боюсь. Терпеть не мог – да, и сейчас, блядь, терпеть не могу, но – не боюсь.

В институте сказали – блокада у тебя. Левой ножки пучка Гиса. С сердцем у тебя, типа, непорядок. Херня. Из всех видов спорта выбрал тот, что нельзя было никак. Марафон. Лунные лагуны меня спасли. На последних трех километрах. Больше я ничего не видел. А потом еще один марафон. И еще. И не надо мне указывать.

Водку я пил стаканом. Хлебушком занюхаю – и натюрлих.

Дайте в руки мне баян

– Я порву его к хуям!

Все время я помнил – не было стариков у нас в роду. Не получалось как-то. А значит – и не надо.