Читать книгу - "Мутные воды Меконга - Карин Мюллер"

Мы взошли по склону и оказались у расселины с красной глиной, зияющей посреди зеленого холма. Мужчины принялись спешно исполнять ритуал, выкапывая яму; женщины тем временем выдергивали сорняки с соседних могил. Барабанщик отложил инструмент и со вздохом облегчения сделал глоток виски. Трое мальчиков плюхнулись в траву, вытянув ноги и восхищенно разглядывая сигареты, выпрошенные у старика с целью раздачи их гостям. Когда могила была готова и гроб погружен в нее, копание возобновилось с новой силой. Те, кому не досталось лопат, сбрасывали комья земли в яму голыми ногами. Близкие родственники, завернутые в потрепанные траурные покрывала, сели на корточки, приложили ладони к красноватой глине и принялись раскачиваться и причитать. Прочие сгрудились за их спинами, держа в руках палочки с благовониями, и вскоре могилу стало не разглядеть за клубящимся облаком ароматного дыма. Старуха вывела вперед девочку с миндалевидными глазами такой ошеломляющей, неземной красоты, что у меня перехватило дыхание. Она протянула ей дюжину дымящих палочек, и та воткнула их в землю одну за другой вокруг венка из бумажных цветов.

Барабанная дробь возобновилась, пожелтевшие белые флаги вновь взметнулись вверх, и процессия устало начала обратный путь вверх по холму. Старуха дернула меня за руку и пригласила на поминки в городе, но я отказалась: не хотелось лезть в чужое горе со своей камерой и расспросами.

Длинная гусеница плакальщиков потянулась прочь; их ждало угощение и празднование, во время которого они станут рассказывать истории, как и сам умерший, который в это время уже находился среди предков.

Они ушли на удивление внезапно, и я осталась одна среди могил, глядя, как расшалившийся ветер подхватывает завитки ароматного дыма и кружит их над одиноким холмиком из красной глины.

Далеко внизу, в долине, журчала блестящая река, берущая начало среди рисовых полей, ступенями спускавшимися с гор по обе стороны. Вьющаяся зигзагом тропинка под моими ногами была испещрена круглыми следами работящего буйвола; время от времени попадались похожие на шрамы полосы – это усталый фермер случайно выпустил плуг.

Я спустилась вниз по пересохшим полям, которые крестьянам удалось отвоевать у каменистой земли. Каменные стены ограждали их от гор, словно сложенные чашей ладони. Поджарый хмонг, на лице которого только начали появляться морщины, терпеливо выкорчевывал очередной булыжник, чтобы построить еще одну перегородку. Я бросила рюкзак, чтобы помочь ему, и вместе нам удалось сдвинуть камень с места.

Мы с ним ни словом не обменялись. Иногда он указывал мне направление запачканным пальцем, а я вопросительно поднимала брови, спрашивая, что делать. Мы по очереди брали его ржавый лом, время от времени останавливаясь, чтобы сровнять впадины на поверхности сыпучей серой земли там, где лежали тяжелые камни. Он работал с неторопливым усердием человека, который не опаздывает на электричку или свидание, у которого нет ни дневной квоты, ни начальства. Пару раз я даже подгоняла его нетерпеливым жестом или сдавленным звуком. «Мы могли бы огородить поле намного быстрее, – думала я, – если бы только он поторопился». Он время от времени останавливался, делал шаг в сторону и оценивал проделанную работу.

Через час я вымоталась, он же ни капли не устал. Я присела и стала наблюдать, как он ищет клиновидный камень, чтобы приподнять с его помощью булыжник покрупнее, и мне наконец все стало ясно. Этому крестьянину предстояло пробыть здесь до темноты; то же самое повторится и завтра, и послезавтра, и через день. Прогресс – прийти раньше, уйти раньше и сделать больше, купить более совершенные инструменты, чтобы увеличить производительность и больше заработать, – здесь все это не имело значения. Поля были всегда и всегда будут. Я сидела, глядя на журчащую реку, по берегам которой высились древние стены из камней, построенные человеческими руками, – и все амбиции вдруг утратили всякий смысл. Крестьянин работал на поле, как и его предки. И если его отцу хватило времени засеять поле и собрать урожай, то хватит и ему.

К обеду мои ноги покрылись пузырями, а рюкзак натер спину. Я нашла маленький холмик с краю тропинки и едва успела снять рюкзак, как откуда ни возьмись появились шестеро карапузов, сели кружком и принялись глазеть на меня. Дети во Вьетнаме вездесущи, как сверчки; обычно не проходило и пары минут, чтобы у меня не появилось с полдесятка зрителей, таращившихся изумленными глазами. На этот раз малышей сопровождала пожилая женщина с полной корзиной сорной травы и ровно половиной зубов во рту – нижних и верхних в левой части. Слегка перекошенное выражение лица она компенсировала, склоняя голову в противоположную сторону, что делало ее похожей на птицу. Она молча наблюдала, как я угощаю детей булочками, которые захватила с собой. Она не говорила по-вьетнамски, а я не знала языка хмонгов, но когда она предложила мне переночевать у нее дома жестом, понятным во всем мире – приложив две сомкнутые ладони к щеке, – я сразу ее поняла. Вскоре я уже шла за ней вверх по склону к ее глинобитной хижине.

Стоял не по сезону солнечный день; солнце окрашивало в красноватый оттенок спины почти голых детей, стайками рассыпавших по полям. Вместо игрушек они использовали родительский сельскохозяйственный инвентарь, обращаясь с ним с такой непринужденностью, что мне показалось, будто я перенеслась в карликовый мир, где фермеры в метр ростом обрабатывают землю несоразмерно длинными тяпками, а крошечные девочки баюкают младенцев-гигантов, привязав их к тонким, но крепким спинам. Пятилетний пахарь за неимением буйвола накинул веревку на младшего братика и призвал его к работе. Вместе они протащили плуг по полю; мальчик-буйвол при этом фыркал и размахивал воображаемыми рогами, в то время как его хозяин выкрикивал команды и крепко держал поводья.

Хижина старухи стояла среди поля цветущей горчицы; бутоны сияли такой пронзительной желтизной, что красноватая земля рядом с ними казалась серой. Две маленькие девочки прибежали с реки, согнувшись под весом ротанговых корзин, нагруженных спутанными водорослями с рисовых полей. Перед ужином длинные хрустящие стебли разрезали на кусочки поменьше и варили, а потом давали и людям, и свиньям. Старуха достала со дна лохани с водой два яйца и пожарила их в свином жире, исподтишка умыкнув одно в пустую пивную бутылку, а оставшееся разделила на троих взрослых и пятерых детей, выложив поверх горстки риса и водорослей. Это и был наш ужин.

Дорога давно превратилась в лабиринт размокших тропок, вьющихся посреди нескончаемых рисовых полей. Четыре часа я натыкалась на тупики и непроходимые топи, после чего оглянулась и увидела, что едва отошла на полмили от того места, где была утром. Мне вспомнился крестьянин-хмонг, смиренно корчующий булыжники. Он бы посмеялся над моим нетерпением. Поскольку у моего маршрута не было цели, к чему куда-то торопиться?

В тот вечер у меня был шикарный ночлег: в двухэтажном доме семейства зя с массивными пятидесятилетними балками и громадной пирамидой нечищеного риса на чердаке. В доме проживали четыре поколения одной семьи: от старика, неподвижно сидевшего у очага, до малыша, который только начал ходить и с трудом справлялся с кочками и неровностями на утрамбованном земляном полу.