Читать книгу - "Ладья темных странствий. Избранная проза - Борис Кудряков"

Не болей, не балуй. Природа дважды обманула. Да, и ещё какое-то искусство – какая-то внебрачная игра самцов. Девушки рукоблудствуют, начиная с мифов. Жизнь как вздох без выдоха, короткая, мучительная. Ум хорошо, а два сапога пары – не лучше. Чужое мясо называют говядиной. На всякого мудреца довольно семи грамм свинца. Время гаечно-аграрных романов – проливной дождь, преимущественно без осадков. – Нефертити с пластмассовыми носами пили пиво – но этого мало – не хотите ли купить замок? – Весенняя грязь – незримый, возвеличенный удел. – Смущённый сумрак единодушного восторга. – Ты сел в лодку, надо проверить перемёты – четыре взмаха веслом. – Игра в лобные кости, шестёрки нет. – Ещё четыре взмаха веслом. – Исполнить путь спасения в созерцании пути? – Успеть бы доплыть до острова, надо поднажать. – Страдание мирового круговорота выжало из тебя осадок жадной мысли – мир, мир дому твоему! Но есть ли дом, ты? Иногда казалось, что дом – это череп, неприкосновенный, хрупкий, любовно выточенный из кости. Как часто топтали твою неприкосновенность, дом! Звук, запах, боль, сон – эти приживальщики пытались свить над твоей крышей гнездо. Ты отгонял их, они мешали рассмотреть комнату, камин, кровать. Столовой не было, видимо, скрывалась где-то в подвале. А сколько приказчиков и хозяев помимо этих приживал! И единственный законный постоялец – мозг – амброзия посюсторонних дновидений. – Ржавая уключина скрипела – куплеты железа. Ты наклонился осмотреть перемет. Заменил живца, распутал леску, тихо отплыл от рогоза. – В дни чугунной депрессии, в дни безрадостные (а радостных, как оказалось, не будет), в дни отчуждённости, тупости, смятения, в дни мучительные, тяжёлые – в такие дни ты приходил на кладбище и наблюдал сцены похорон. Это отшибало чувство пустоты, ты остро ощущал, что наполнен кровью и радовался холоду, теплу, дождю. «Чужая смерть животворна». Ты возвращался домой с освежёнными ощущениями не то что жизнерадостности, но – свободы, силы, надежды. Мёртвые не потеют. – Ты подплыл к другому перемёту, на колышке висел обрывок лески. Жаль, последние кованые крючки из синей стали. Они были для тебя ювелирной ценностью. Но до острова ещё несколько жерлиц. – По уржовине колкой, по метастазам дорог, днями тягучими, по чащобам разбитых эмоций, по жаре, в пустоте, в черноте ты добрался до этого озера, до этого тёмного, светлого, чистого, грязного, длинного, короткого, мелкого, глубокого, полноводно-безводного озера. Ты знал, что здесь будет встреча. С кем – неизвестно, но ты догадывался. – На одной жерлице был сом, на другой – щука с тремя глазами и серебряной серьгой на жабре – чудеса начинались. – В мелколепьи дум появилась лотосолицая певунья. Где-то упали осколки смеха, дробь припляса. Всплыли пироги сознанья. – Ты наклонился, чтобы увидеть дно. Там шевельнулось.

Задумывался ли ты: сколько стоит стакан воды? Нет, не в походе, не в безводных краях. Последний стакан, предпоследний; стакан, который тебе принесут. Да, и над этим – да! Если до сорока лет не женишься, ты обречён на связь с кастеляншей или на конкубинат с матерью-одиночкой, имеющей троих короедов и способной терпеть полумужа лишь потому, что ты забиваешь гвоздь и меняешь половицу. Конечно, у тебя есть средний заработок и жизненный опыт. Но весь смазливый взвод женского пола уже разобран, хозяйственницы, мастерицы, тихони, умницы растасканы по норкам и успели испортить зрение от чтения прибауток, склонившись над рукоделием, вышивая гладью – лакомый сюжет для художников с бисексуальной ориентацией. Да, тебе придётся закрывать глаза на диспропорцию голени, на волосатые уши, на каноническую глупость, на домашний шпионаж, на крики: ты меня не любишь! на рёвы: мало работаешь! И всё это ради стакана воды, который тебе могут принести на старости лет в постель, а могут ещё и подумать. Но нужен ли тебе стакан? И не проще ли носить этот стакан с собой? А может быть (гениальная мысль), носить портрет этого стакана? Как ни странно, стакан с водой – основная аллегория семейственности. Если изваять его из платины, инкрустировать рубинами, изумрудами, топазами, а в него налить… чего бы налить? – ну хотя бы живой воды из сказки, то он достанется тебе почти даром по сравнению с последним стаканом воды, в стоимость которого входят расходы на досвадебное обаяние, на свадебный жор, на комнату, на жратву для благоверной, на пищу для ребенка, и если в месяц ты зарабатывал 150 единиц дензнака, то за 20 лет семейного джиу-джитсу кредит на получение стакана с водой (или на изъятие оного) составит 30 000 единиц. Из железа, ушедшего на эти деньги, ты мог бы отлить стакан весом в 800 тонн. Я бессилен перед поговоркой (мудрой до содрогания) – счастье не в деньгах. А ещё скажешь, что тот ручей, у которого ты иногда сиживал, дарован природой, лес дарован природой, но добавишь с сомнением: и я дарован природой… и замолкнешь… кому? Таково добавление к воде, всё-таки преподнесённой в стакане (мир не без добрых). И замолчишь навсегда, прошептав: зачем? Этот вопрос тебе не позволят задать, заткнут рот подушкой, ватой, соломой, зальют камфорой, чугуном, аргоном, кашей – знай, мол, наших, мы мужественно помогали тебе вытянуться до последнего вздоха. Но всё дело в том, что этот вопрос ты задавал ещё тогда, когда был силён и немощен, болен и здоров, велик и мал, когда тебя не было, быть не могло, не должно.

Как-то раз показалось мне, что Там вставал кто-то другой. Бессмысленно искать определения этому нечто-никогда-некогда-бывшему-без меня. Он или она оттеснял меня в дальний угол палаты. Палата, дом или – неважно – существо было раза в четыре, в сто больше меня. Серое, скользкое, оно застыло без энергии и просило только одного. Внимания. Но для этого требовалось много сил. Они в те времена были невосполнимы. Молчал и я. И я погладил хоть что-то. Можно сказать: «погладил голову». Некто заскользило ко мне. И мы перепутали роли. Две руки гладило две головы. Ты понял. Признаки пола: портфель, голос, очки – ещё не появились. Некто ещё и ещё раз дал понять, что желает сострадания. Медленно, я почувствовал: оно ждёт не ласки, а удара, не успокоения, а уничтожения. Нет. Погибнем вместе. Не стану бить. И начну последний путь рука об руку с тобой, ангел мой! Нечто засмеялось и, приняв странное положение, выражающее, должно быть, мольбу, замерло. Ты не имел права убивать, но что я знал тогда? Отвернувшись, я погрузился в воду. Разбудила меня досада. Она сменилась завистью, зависть – уважением. Как мог мой сотоварищ по будущности так скоро понять трагедию Исхода? Оно желало исчезновения. Несколько раз мы касались друг друга, и восхитительная дрожь (я испытывал подобное наслаждение, когда менял шкуру) выводила меня из оцепенения… Но я молчал. Я не хотел и не мог помочь. Молчание сотоварища продолжалось. Я впал в забытье. Когда оно кончилось, обрадовался одиночеству. Радость безгранична, если не считать легкой тревоги: что-то улиткообразное, оставшееся от моего(—ей) родственника(—цы). Вскоре я распрощался с тем, кто растворился, не родившись. Когда выпал, вышел на холод, и время начало свой круг, кричал, отбивался: к нити, связывающей с тем ушедшим миром, приблизилось движение ножа. И я про-квакал: Нет, нет! Не хочу – рвались из тебя крики – не отрезайте дорогу назад. Я протянул руки, защищая нить, и нож нащупал меня. Я остался без рук, затем лезвие оборвало последнюю связь. Удушающее Вон. Между первым и последним вздохом предстояло. Оно уже дыбилось, накручивая на меня, кололо, прокалывало спину, ноги. Искомая боль вливалась в рот, а паралич тряс… тело трясется до. Пока! Однажды я пытался вернуться. Может быть, продвинувшись по подушке, я заполз и в свою крепость? Начал путь, изнурительные поиски привели к краю кроватки. Последовал укол. В голову проникла едкая жидкость. Стальная мудрая игла. Попытки повторялись… Абсолютная тьма, – кто-нибудь её знает, – не отнимала у предметов свой цвет. Все они были сплошь меняющиеся, пересекающиеся линии, безмолвные раньше и после, до меня.