Читать книгу - "Стыд - Виктор Строгальщиков"

— Нет, — ответил ему Воропаев. — Тебе пора домой, Василич.

В трясущейся «ураловской» кабине Лузгин курил и размышлял о Храмове: как он там один в окопе с мертвыми, ему, наверно, страшно до безумия, но парень молодец, по-мужски поступил, по-солдатски, а ты опять спасовал, ведь вполне мог остаться, ничего бы Воропаев тут не сделал, не поволок силком, но только сказал «нет», как ты полез в машину, хотя и морду скорчил недовольную. Эх, пацаны, пацаны, как же кисло мне будет без вас. Лузгину припомнился лагерь под Новой Заимкой, встреча с солдатами и храмовский вопрос, его ответ… Но кто же знал тогда, что ждет их впереди. Нет, Воропаев знал, и знал Елагин, царство ему небесное, и Шевкунову с Коноваловым, и Потехину и всем…

Надо бы сумку переставить, она мешает там, в ногах, да и затопчем грязной обувью, вон снега с глиной натаскали, а сумку жалко, и как хорошо, что нашлась, не пропала, это Славка молодец, удивительно спокойный и хозяйственный мужик, вот о ком писать бы надо — и напишем, хотя не ясно, что и как писать, в голове непорядок, все спутано, и зачем с нами едет Махит — непонятно и страшно, но скоро все кончится, в Ишиме в казармах есть ванна и душ, а в сумке чистое белье, и пачка «Примы» с фильтром, а диктофон потерялся, и черт с ним, ведь важно то, что есть в душе и голове, со временем все утрясется, выстроится, и тогда он все-таки сядет к столу в своей пустой квартире и просто напишет, как было, что он видел и слышал; и не важно, что многого так и не понял, не вызнал, не выдумал, — будет как с фотоснимком: щелкнул, и не надо рисовать, надо опустить бумагу в проявитель, само проступит, сначала контуры и тени, потом детали, до мельчайшего зерна; рассматривать и размышлять, когда и как свернули к краю, и можем ли, и можем ли вернуться, а Бунин не вернулся («Жизнь Арсеньева»), умер ночью в Париже, сел на кровати с ужасом в глазах, исчезая за край, откуда уже никому…

Лузгин склонился, поднял сумку на колени. Раскрыл замок, сунул руку внутрь. Книга лежала под тряпками, холодная и гладкая, размягченный чтеньем переплет слегка ходил под пальцами. Он нашарил пачку «Примы», сунул в карман, снова положил сумку в ноги и посмотрел вперед. В темном небе над дорогой, за мутным лобовым стеклом висел на сдвоенных крутящихся винтах возникший ниоткуда вертолет — огромный, сине-белый, с косыми короткими крыльями.

— Остановитесь! Прекратить движение!

Голос с неба — электрический, железный — проник в кабину сквозь стекло и рев мотора. Мужик за рулем ударил по тормозам, Лузгина и Воропаева бросило к панели; водитель открыл дверцу и выпрыгнул наружу и сразу исчез, потому что грузовик снова двинулся вперед, трясясь и забирая влево. Лузгин, сидевший ближе, непроизвольно схватил рукой баранку и крутанул ее к себе, нос грузовика поплыл вправо; двигатель чихнул и захлебнулся, машина замерла.

— Всем оставаться на местах! — Голос с неба был четкий, с московским поставленным выговором. — Попытки к бегству пресекаются огнем! Всем оставаться на местах! Покидать машины запрещается! Попытки к бегству пресекаются огнем!

— Беги, Василич, — сказал Воропаев. — Беги, в одного стрелять не будут.

— Ни за что, — сказал Лузгин. — Наоборот, я могу быть полезен.

— Тебе сказано: беги! — Воропаев толкнул Лузгина к водительской открытой дверце. — И давай, блин, быстрее, быстрее!

Лузгин вцепился руками в баранку и замотал головой. И тогда Воропаев, развернувшись на сиденье лицом к Лузгину и подтянув ноги, ударил подошвами ботинок ему в бедро; Лузгин вылетел наружу, больно стукнулся копчиком и покатился к обочине, едва не попав под колесо махитовского джипа, за чем-то обходившего грузовик по левой стороне дороги. Падая, Лузгин увидел радиатор в никеле, толстую шину под грязным крылом.

Хлопнула дверца, «Урал» взревел и дернулся вперед. С неба больше не командовали, но под косыми крыльями вертолета возникли желтые с белым дымки и понеслись, приближаясь, вдоль шоссе.

Грохот был страшный; вокруг трещало, падало, свистело над кюветом: Лузгин съежился, спрятал голову в ладонях, его ударило тяжелым по ногам, но боли не было, только тяжесть давила и не исчезала. На руках было мокро, он открыл глаза и понял, что течет с дороги, из-под перевернутой машины, догадался, что — бензин или солярка, сейчас все полыхнет, задергал ногами, освобождаясь, на четвереньках рванул по кювету и вдруг в паническом ознобе осознал, что ползет не назад, а вперед, к вертолету.

Лузгин остановился и поднял голову.

Джип лежал на боку, и там, у запасного колеса на задней двери, стоял Махит в кожаной куртке и стрелял по вертолету из «Калашникова». Рядом, на асфальте, сидел Воропаев и тоже стрелял.

За спиной были пальба и топот. Лузгин посмотрел через плечо: второй «Урал» пока оставался цел, и люди разбегались от него, исчезали за кустами и деревьями, стреляя на ходу и не стреляя. Несколько человек бежали, пригнувшись, по кювету к Лузгину — первым бежал Соломатин, вторым Валька Ломакин: промчался мимо, даже не взглянув на Лузгина белыми навыкате глазами. Соломатин, горбясь, выскочил на асфальт, схватил Воропаева за воротник бушлата и поволок за джип, толкнув плечом стрелявшего Махита. Позади ухнул взрыв, Лузгина волной повалило на бок; он увидел, как второй «Урал» рушится в кювет, задрав колеса, сминая брезентовый тент.

Из леса рядом с Лузгиным деловито выскочили двое — один с трубой гранатомета наперевес, другой с продолговатым брезентовым мешком, откуда торчали наконечники гранат. Первый припал на колено, вскинул трубу на плечо и поднял прицельную рамку. Дымный выхлоп ударил в кусты, стрелявший опустил трубу и протянул руку за новой гранатой. Со злой надеждой Лузгин отжался на руках и посмотрел вперед. Вертолет эсфоровцев висел над дорогой целехонький, но вдруг накренился направо и пошел за верхушки деревьев, сверкнув на прощание брюхом в ореоле мельтешащих лопастей. Ага, мерзавец, испугался, забздел, труханул, обосрался, подонок, закричал Лузгин, распрямляясь в кювете на трясущихся ногах.

Соломатин, бросив автомат, старался поднять Воропаева, обхватив его под мышками. Бушлат на Воропаеве задрался, кисти рук мотались, ноги в башмаках елозили по асфальту. Лузгин не сразу понял, что это Коля сам пытается подняться, и, от радости матерясь, полез из кювета на подмогу.

Лицо у Воропаева было в крови, он тряс головой и все время приглатывал, как будто чем-то подавился, но глаза смотрели ясно, даже весело. Коля-младшой узнал Лузгина, взгляд на мгновение стал строгим, Коля поднял руку с негодующе выставленным пальцем, и тут зрачки его поехали ко лбу, он зашатался, Соломатин взял его под локоть и сказал: «Тихо, тихо…» Махит возился с замком задней дверцы джипа, дергал за ручку, ничего не получалось. Ломакин отодвинул его в сторону и ударил по стеклу прикладом автомата; стекло не лопнуло, а вмялось, стало мутным от множества трещин, Ломакин снова двинул прикладом, наотмашь ударил ногой, стекло ввалилось внутрь, будто засохшая старая тряпка, а из машины на брюхе, ногами вперед стал выползать человек. Махит с Ломакиным его подхватили и подняли, развернули лицом, и Лузгин с Николаем узнали друг друга. Лузгин отпрянул, ткнулся плечом в Соломатина, стал хватать его за рукав, набирая едкий воздух в опустевшие легкие; Николай смотрел на него и не двигался, слегка растопырив пустые ладони.