Читать книгу - "Капут - Курцио Малапарте"

– Мне очень жаль, но я должен возвращаться, – сказал Сартори своим спокойным голосом, – мне нужно вернуться в Яссы до вечера.

– Подождите секунду, прошу вас, – сказал по-итальянски один из служащих банка.

Это был маленький толстый еврей с бородкой а-ля Наполеон III. Он открыл шкафчик, достал бутылку вермута и наполнил рюмки, сказав, что это настоящий туринский «Чинзано». Еврей стал рассказывать нам о своих поездках в Венецию, Флоренцию, в Рим, о том, что двое его сыновей изучали медицину в университете Падуи.

– Мне было бы приятно с ними познакомиться, – сказал любезно Сартори.

– Мои сыновья умерли, они умерли в Яссах позавчера.

Еврей вздохнул и добавил:

– Хотел бы и я побывать в Падуе, взглянуть на университет, где учились мои мальчики.

Мы молча сидели в полной мух комнате. Потом Сартори встал, все так же молча вышли. Когда мы садились в машину, еврей с наполеоновской бородкой положил руку на плечо Сартори и тихо, смиренно сказал:

– Подумать только, я ведь знаю на память всю «Божественную комедию»! – и принялся декламировать: – Nel mezzo del cammin di nostra vita…[132]

Машина тронулась, евреи в черном пропали в пыльной туче.

– Ja, es ist ein Volk ohne Kultur[133], – сказал Фишер, покачав головой.

– Вы не правы, – возразил я, – румыны народ великодушный и воспитанный. Я люблю румын, это смелые люди, за всю историю они не раз проявили великодушие и чувство долга, проливая кровь за своего Христа и короля. Это простой народ, народ добрых крестьян. И не их вина, если люди, которые должны были подавать им пример, прогнили душой и телом до самых костей. Румынский народ не повинен в уничтожении евреев. Погромы, и в Румынии тоже, были организованы и развязаны по указке и при попустительстве властей. И не вина народа, если трупы евреев были четвертованы, подвешены на крюках, как телячьи туши, и оставлены висеть в мясницких Бухареста под веселый смех Железной гвардии.

– Я понимаю и разделяю ваше возмущение, – сказал Франк. – В Польше, благодарение Богу, отчасти и мне, вам не довелось и никогда не доведется видеть подобного ужаса. Нет, mein lieber Малапарте, в Польше, в немецкой Польше вам не представится ни случая, ни предлога выразить ваши благородные чувства возмущения и сострадания.

– О, на вас я, конечно, не могу жаловаться. Это было бы неосмотрительно. Вы посадили бы меня по меньшей мере в концентрационный лагерь.

– И Муссолини совершенно не протестовал бы.

– Нет, ни в коей мере. Ему не нужны неприятности.

– Знаете, – подчеркнул Франк, – я справедлив, чту закон и у меня есть sense of humour. Приходите ко мне без колебаний, если у вас есть что сказать мне по части справедливости и законности. Мы в Варшаве, а не в Яссах, и я не начальник ясской полиции. Вы забыли наш уговор? Помните, что я сказал вам, когда вы приехали в Польшу?

– Вы предупредили, что подвергнете меня строгому надзору гестапо, но я буду иметь право думать и поступать как свободный человек. Вы заверили, что я смогу свободно выражать свои мысли и вы сами будете откровенны со мной, что будете совершенно точно соблюдать правила игры в крикет.

– Наш уговор в силе и сегодня, – сказал Франк, – разве я нарушил хоть раз правила крикета? В доказательство моей откровенности скажу, что Гиммлер не доверяет вам. Я защищал вас, утверждая, что вы не только честный, но и свободный человек, что в Италии вы подверглись тюремному заключению и преследованиям за ваши книги, за ваш вольный дух и за неосторожность enfant terrible, а вовсе не потому, что вы – непорядочный человек. В доказательство правдивости моего о вас суждения я сказал, что, проезжая Швецию – а добираясь на финский фронт, вы делали это не раз, – вам было бы весьма несложно остаться в Швеции политическим эмигрантом, и никто не смог бы тому воспрепятствовать, но вы не сделали этого, потому что вы – военный корреспондент, вы носите мундир итальянского офицера и честь не позволяет вам стать дезертиром. Я сказал еще, что ваши книги публикуются в Англии, Франции и Америке, поэтому вы писатель, с которым следует считаться, что в наших интересах предоставить вам доказательства того, что немецкая Польша – страна свободная, как и Швеция. Чтобы быть совершенно искренним с вами, скажу, что я посоветовал Гиммлеру подвергнуть вас обыску при выезде из Польши. Разве я обязан раскрывать вам, что я посоветовал это Гиммлеру? В любом случае, я вас предупреждаю теперь. Лучше поздно, чем никогда. Разве это не крикет, не правда ли?

– Это почти крикет, – ответил я с улыбкой, – хотя было бы лучше, если бы вы посоветовали Гиммлеру обыскать меня при въезде в Польшу. А чтобы дать вам в свою очередь доказательства моей порядочности, я хочу рассказать, чем занимался во время пребывания Гиммлера в Варшаве.

И я рассказал Франку о письмах, посылках со съестным, о деньгах, переданных со мной польскими беженцами в Италии своим родным и близким в Варшаве.

– Ach so! Ach so! – воскликнул Франк и рассмеялся. – И это под самым носом у Гиммлера! Ach wunderbar! Под носом у Гиммлера!

– Wunderbar! Ach wunderbar! – вскричали все и шумно рассмеялись.

– Я надеюсь, это и есть крикет, – сказал я.

– Да, это настоящий крикет! – воскликнул Франк. – Браво, Малапарте! – он поднял бокал и сказал: – Prosit!

– Prosit! – сказал я и поднял бокал.

– Prosit! – сказали все.

Мы выпили по-немецки одним духом.

Все встали, и фрау Бригитта Франк проводила нас в соседнюю круглую комнату, свет в которую проникал сквозь две застекленные выходящие в парк двери, в ней когда-то была спальня маршала Пилсудского. Отсвет снега (по голым ветвям деревьев прыгали маленькие серые птички; закутанные в снег статуи Аполлона и Дианы стояли на перекрестке аллеи; часовые вышагивали с винтовками наперевес) мягко расплывался по стенам, мебели и по глубоким коврам.

– В этой комнате, – сказал Франк, – в кресле, где сидит Шмелинг, умер маршал Пилсудский. Я распорядился, чтобы все осталось на своих местах, как было при нем, приказал унести только кровать, – и мягко добавил: – Память маршала Пилсудского заслуживает нашего уважения. Маршал умер, глядя в парк, в этом кресле, стоящем между дверьми. На расположившемся в нише против дверей диване сидели фрау Фишер и генерал-губернатор Франк. Кровать маршала Пилсудского была когда-то на месте дивана. Рядом с креслом, в котором сейчас сидел боксер Макс Шмелинг, старый маршал с бледным, испещренным синими венами лицом, с длинными висячими усами, широким лбом, увенчанным торчащими в короткой стрижке жесткими волосами, ждал, когда Макс Шмелинг встанет и уступит ему место. Франк прав: память Пилсудского заслуживает уважения.

Франк громко обсуждал со Шмелингом спортивные события.