Читать книгу - "Венский бал - Йозеф Хазлингер"

Первый сыр-бор разгорелся из-за coq au vin,[36]и хотя причина лежала глубже, но поводом послужил именно coq au vin.

Дело в том, что я пригласил на ужин Габриэлу. Но, к сожалению, выяснилось, что в тот день мне придется задержаться в студии. Поэтому о столе я позаботился заранее, еще утром. Петушок станет еще лакомее, решил я, если проведет день в кастрюльке с «бордо». Тогда при разогревании останется добавить только шампиньоны, иначе они размокнут и утратят вкус. Вечером, когда я опрометью влетел в квартиру, на кухонном столе меня ожидала гора грязной посуды – жалкие руины обильного застолья. Петушок был слопан. Шампиньонам, правда, повезло – в изящном кулинарном наряде они красовались на подоконнике.

Пришлось нам с Габриэлой отправиться в ресторан. Душевная смута постепенно улеглась. Мы говорили о неонацистах и словно непотопляемом Юпе Бэрентале. Я сказал, что лондонские расисты гораздо более склонны к насилию, чем здешние. Она напомнила мне о поджоге на Гюртеле, что случился несколько лет назад. В то время Габриэла, по ее признанию, уже была готова паковать вещи. Затем она стала расспрашивать меня о моих родителях. Некоторые из ее родственников тоже эмигрировали в Англию. Мы перебирали имена, пытались найти общих знакомых, при этом всплыло имя живописца Бака Дахингера, которого Габриэла знала лишь заочно. Она собирала картины венских акционистов,[37]была в дружеских отношениях с Яном Фридлем. Габриэла давно мечтала приобрести одну из его картин, но художник попал в безнадежную кабалу к некоему хлебозаводчику, распоряжавшемуся судьбой всех его произведений.

Слушая Габриэлу, я время от времени гладил пальцы ее левой руки. Правая почти всегда была занята сигаретой. Когда Габриэла смеялась, вокруг глаз собиралось множество мелких морщинок. Она откидывала голову и смахивала со лба длинные черные пряди. Потом я проводил ее домой. Стены квартиры были сплошь увешаны картинами Гюнтера Бруза и Гюнтера Нича. Когда она угощала меня на кухне «Бурбоном» со льдом, заголосил автоответчик. Это звонил один из тех молодых газетных пижонов, которые считают собственную персону значительнее того, что им полагается сообщать. Я знал его по журналистскому кафе на Бекерштрассе. Недавно он в своей газете разразился злобной филиппикой против «зеленых». Под музыку Моцарта он закидывал удочку: нельзя ли нынче ночью заглянуть к Габриэле. Она быстро нажала на клавишу, но, как и следовало ожидать, через минуту мерзавец повторил свой вопрос. Тогда она выдернула штепсель.

Если бы я застал тебя дома, Фред, бормотал я в тот вечер, то уж на сей раз спустил бы с тебя три шкуры.

Я искал для него квартиру, и тут мне как будто несказанно повезло – в нашем же доме как раз освободилась подходящая. Но домовладелица не проявила интереса к моему предложению. Сказала, что хочет сначала отремонтировать квартиру, а там видно будет. Я изъявил готовность взять ремонт на себя. И тут она рявкнула: «Этой квартиры вам не видать! Ясно?»

Я ничего не понял. Габриэла смеялась, слушая мой рассказ. «Разумеется, видать, – успокаивала она. – Надо только предложить этой даме деньги. Дай ей двести тысяч шиллингов, и уже завтра Фред может переезжать».

Я возобновил попытку, решившись, правда, на вдвое меньшую сумму. Ответ прозвучал так: «Несите деньги, и мы заключим договор. Только, пожалуйста, никаких чеков».

Когда я спросил, как быть с ремонтом, она сказала: «Вы же хотели взять ремонт на себя».

Это была маленькая двухкомнатная квартира с кухней и ванной. Фреду она понравилась. Квартплата весьма скромная, так как здесь не было центрального отопления. По моему заказу его должны были провести. Где-то через два месяца Фред мог уже въехать в новое жилище.

Когда в квартире Фреда начали ремонт, я получил факс из Парижа. Мишель Ребуассон интересовался, утрясен ли вопрос с правом на показ предстоящего бала в Опере. Я счел, что это – вопрос не ко мне, и передал факс в отдел сплетен. Несколько дней спустя на мое имя пришел еще один факс. От меня требовалось лично озаботиться разрешением на трансляцию. ЕТВ намеревалось сделать из бала гвоздь сезона.

Я ответил факсом, в котором задал вопрос: о каком бале идет речь – в будапештской или в бухарестской Опере? В конце концов, сфера моей деятельности распространяется на Восточную Европу. Едва успел вопрос долететь до адресата, как позвонил сам Мишель Ребуассон. Выяснилось, что нам позарез необходимо большое событие светской жизни, в орбиту которого включается и Восточная Европа. Вена в этом отношении – особо перспективный город, так как, во-первых, пользуется славой музыкальной столицы, а во-вторых, в силу географического положения, наиболее удобна для привлечения восточноевропейских толстосумов. ЕТВ в Париже позаботится о безотказной приманке в виде представителей аристократии и шоу-бизнеса. Моя же задача сводится лишь к тому, чтобы выцыганить в компетентной инстанции права на показ и, насколько возможно, на дизайн. «Убедите дирекцию, что из старой коробки на Рингштрассе мы сумеем сделать центр европейской культуры».

Я направился к директору Федерального театрального общества, к тому самому господину, который с первых дней моего пребывания в Вене пытался с помощью контрамарок посодействовать расширению моего культурного кругозора. Он закрыл на миг глаза, словно ему нужно было время, чтобы осмыслить неслыханную дерзость. Затем рванул на себе воротничок рубашки.

– Но это же кощунство, – запричитал он. – Ведь мы государственное учреждение. Отказываться от сотрудничества с Общественным телерадиовещанием – это, я бы сказал, политическая бестактность. Вы же понимаете, что я имею в виду. И хотя вы в принципе человек компетентный, поверьте, министр линчует меня, если я дам какой-либо ответ, не осведомившись предварительно о его мнении.

Как ни противна была вся эта оперная затея, после разговора с директором меня посетила хорошая мысль. Я позвонил Мишелю Ребуассону.

– Великолепно, – сказал он. – Сейчас все будет улажено.

Через несколько дней я уже был на площади Миноритов и, поднявшись по барочной лестнице и проследовав вдоль указателей, колонн и пепельниц на высоких ножках, вошел в канцелярию министерства. Мне уже приходилось встречаться с министром по делам искусств. Это был молодой человек с отточенными манерами. Однажды он мне польстил: «Сейчас войска ООН дислоцированы в Югославии, и в этом немалую роль сыграл ваш репортаж из Мостара».

В другой раз он поинтересовался моим происхождением и эмигрантской историей моего отца. Я рассказал, что отец участвовал в освобождении концлагеря в Берген-Бельзене, а вскоре после этого предпринял попытку вернуться в Вену. Не умолчал я и о том, с какой горечью отец с тех пор вспоминает о Вене. Министр проявил свою осведомленность на сей счет, сказав, что это более чем понятно.

Как только я представился в приемной, министр вышел из своего кабинета и протянул мне руку.