Читать книгу - "О нас троих - Андреа де Карло"

Через три дня Марко позвонил мне утром из телефона-автомата и сказал, продираясь сквозь треск, чужие голоса и посторонние звуки:

— Мне очень жаль, что этот подлец Сеттимио приставал к тебе со своими мерзостями.

— К черту Сеттимио, — сказал я. — Ты где?

— В Милане, но уже уезжаю. Я двигаюсь к вокзалу, у меня поезд через полчаса.

— Подожди! Я уже еду, — крикнул я, назначил ему встречу на углу привокзальной площади, надел ботинки, выбежал на улицу и погнал на своем «пятисотом» с такой скоростью, с какой ездил, только когда дело касалось его или Мизии, и через шестнадцать минут был на условленном месте.

Я выскочил из машины на бесформенную площадь перед громадным зданием центрального вокзала с его ассирийско-миланским стилем. День был на редкость паршивый, пасмурный, сырой, все яды зимнего города впивались в горло, Милан казался мышеловкой для гигантских мышей; я не мог стоять на месте, вертелся, оглядывался по сторонам, ища глазами Марко.

Марко бегом вынырнул из-за угла, со старой дорожной сумкой через плечо, вид взволнованный.

— А где «альфа»? — спросил я, хотя думал сказать совсем другое.

— Сдохла, — ответил Марко, направляясь к вокзалу.

— Что происходит? — Я пошел следом за ним.

— На поезд опаздываю, — отозвался Марко, дорожная сумка била его по бедру.

— А как фильм?

— Двигается, — отрывисто бросил Марко. — Я нашел новую актрису, приступаем завтра утром.

— А Мизия?

— Не знаю. — Казалось, Марко ожесточенно проталкивается через толпу неотвязных мыслей. — Она уже взрослая и почти полностью вменяемая, я не могу позволить ей разрушить мой фильм и мою жизнь.

— Но как она? — Мне хотелось остановить его, поговорить начистоту, лицом к лицу, наплевав на поезд.

— Не знаю. — Марко не оборачивался. — Уехала куда-то вместе с братом, предварительно повторив мне сто раз, что я продал душу только потому, что фильм для меня так же важен, как она.

— И ты вот так просто взял ее и заменил? Даже не выяснив, где она и что с ней?

— Послушай, Ливио. — Мы с Марко уже вошли в огромный зал ожидания и шагали среди мерзких выжидательных рож вокзальных торговцев. — Я должен как-то существовать, и должен снять свой фильм, что примерно одно и то же, это единственный способ добиться успеха, и двигаться вперед, и не дать Мизии с ее несносной нетерпимостью меня погубить.

Мы поднимались вверх на эскалаторе, среди уродливых, зеленоватых мраморных скульптур, оставшихся от прежнего фашистского зоопарка, под доносившиеся из громкоговорителей голоса, объявлявшие поезда, и под гомон пассажиров, среди рекламных плакатов, чемоданов, ног и озабоченных взглядов в мертвенном свете ламп. Я стоял на ступеньку ниже Марко и, не отрываясь, смотрел на него:

— А ты не можешь попробовать еще раз с ней поговорить?

— Нет, — ответил он. — Я с ней уже наговорился до потери рассудка. Ничего тут не поделаешь, а теперь уже слишком поздно.

Мы стояли на платформе, под почерневшим стеклянным сводом, в кислом тумане, поднимавшемся от рельсов, по которым поезда шли на юг, в окружении газетных киосков, ларьков с сувенирами, в потоке электрических тележек и бегущих к поездам людей. Я сказал:

— И ты ее так и бросишь? Она будет болтаться где-то со своим злополучным братцем, а ты будешь спокойно снимать фильм? После всего того, что между вами было, а я еще так вам завидовал?

Марко обернулся и посмотрел на меня, до отправления поезда оставалось три минуты, мы стояли багровые, полные противоречивых чувств; он сказал:

— Ливио, я не могу. Я пытался, но не могу. Она слишком сложная, слишком эмоциональная, слишком сильная, слишком хрупкая, слишком упрямая, слишком изменчивая. В ней все «слишком». Я чуть не свихнулся, пытаясь о ней заботиться. Наверно, у кого-нибудь другого, твердого, как скала, и зрелого, и независимого, и какого хочешь, могло бы получиться, а у меня нет. Нет, Ливио.

Двери его поезда уже закрывались; он в последний раз взглянул на меня и, даже не успев попрощаться, вскочил на подножку первого вагона — и в тот же миг поезд тронулся.

Я помню, как потом спустился по широкой лестнице на привокзальную площадь, день уже перетек в мрачный, холодный вечер, и мне казалось, что только все дурное имеет постоянную консистенцию, а все хорошее так и норовит растаять в мгновение ока.