Читать книгу - "Умри, старушка! - Сергей Сакин"

Когда я выпил почти половину бутылки и залакировал все двойным пивом, я, впервые за день, улыбнулся. И сразу задумался — с чего это я. Голова была прозрачно ясная и легкая, думалось легко. Наверно, поэтому я и улыбался — тяжелое похмельное отравление прошло. Я решил пройтись, погулять. Как-то последнее время я подолгу торчал на работе, а потом спешил на другой конец города. Ее школа, точнее, колледж находился в самом настоящем Задрищенске (Митино), и, представляя, как она раньше возвращалась с работы одна, я покрывался холодным потом. Она всегда очень уставала, я обычно ловил машину, и мы, обнявшись, молча сидели на заднем сиденье, иногда она даже засыпала. Потом мы валялись на диване, смотря какой-нибудь фильмец, или, причудливо переплетясь наподобие тяни-толкая, читали книжки, откинувшись на разные спинки дивана. В общем, даже не помню, когда я последний раз гулял днем.

Я выпил на посошок, потом стременную и, прихватив с собой бутылку пива, вышел на улицу. Я не особо хорошо знал этот район и потопал к единственному известному мне чахлому бульвару. В голове проскочила мысль, показавшаяся мне самому какой-то подленькой. Это из-за ее вечной усталости я до сих пор не изучил местность, на которой теперь обитаю.

Бульвар был засыпан коричневыми листьями, золотая пора уже прошла, и деревья стояли голые, вытянув к небу мосластые ветки. В воздухе сильно пахло прелой листвой, и сам воздух был зыбко-нежный, прозрачный. Он бывает таким только в последние недели осени, до первого снега. Я сошел с асфальта и побрел между деревьев, специально шаркая и загребая ногами листья. Запах тлена усилился. Несмотря на середину дня, было очень тихо (только где-то далеко-далеко работала машинная сигнализация), и шорох листвы под ногами был отчетливо слышен. Я закурил, ощутив вкус сигареты — вкуснее, чем всегда, все из-за этой осени. Вдруг я почувствовал себя очень одиноким. Это было так больно, что я чуть не заплакал, как кляйне кин-дер. Летом, какие-то несколько месяцев назад, я часто гулял один, одиночество меня не тяготило. А теперь. Теперь я как будто избаловался общением, имея рядом человека, понимавшего меня всегда и без слов. А, может, летом я и не был по-настоящему один? Я вспомнил карту на стене офиса, это постоянно сидевшее в подкорке тревожное ожидание звонков, вспомнил глумливые рожи ребят из бригады… А сейчас? Сейчас я один, совсем один, и человек, который делал меня неприлично счастливым, куда-то делся, она не со мной. Я запрокинул голову вверх и выпустил в мягко-серое небо струйку дыма. Деревья как будто наклонились, вытягивая свои руки надо мной. И от этого стало еще хуже. И, по закону какой-то подлой гармонии, в воздухе расплылась мерзкая вонь.

Я (чего и следовало ожидать) наступил в собачье дерьмо. Злобно ругаясь, я выполз на асфальт и, оставляя коричневые полосы, попытался очистить подошву. Я елозил ногой по дорожке, и проходящий со своей бабушкой мимо ребенок радостно засмеялся. Кое-как почистившись, я плюхнулся на скамейку. Гулять по листве мне совсем расхотелось, но от этого мелкого происшествия сразу прошла вся тоска. Я даже разозлился на себя — разнюнился, как баба! Вдруг вспомнилось далекое-далекое: «Если стелешься перед бабой, значит сам ты — слизь». Да ведь так оно и было!! Так и есть!! Я представил себе ее лицо, ее пальцы в моей руке — и неожиданно закипевшая злость исчезла. И опять стало тихо и пусто.

Я сделал глоток пива из бутылки, открытой еще в подъезде, но в рот полилась только пена. Я отшвырнул бутылку и пошел по бульвару, выискивая какой-нибудь магазинчик. Так я прошлялся до самого вечера. По дороге домой я отметил, что, хоть меня и чуть покачивает и дикция при последнем заходе в магазин слегка сбилась, мозги по-прежнему кристально чисты. Капающий дождик освежал мое горящее лицо. Как там это пелось: «I’m singin’in the rain, Eyah, I’m singin’in the rain…»

Она открыла дверь и с тихой улыбкой прильнула ко мне, потом отодвинулась:

— Ой, а ты что такое пил?!

— Да, в общем, ничего. Так, пивка немного.

— А где ты был? Я весь день звонила, уже волноваться начала.

— Да гулял я, тут, по району шатался.

— Без меня… — в воздухе завибрировала обида, и мне захотелось отмахнуться от нее, как от мухи. — А я тоже так давно хотела погулять, тыщщу лет с тобой не гуляли, а летом ты меня все выгуливал, а теперь… — она в полушутку {и вполусерьез) сдвинула обиженно брови, выпуклый лоб покрылся морщинками.

— Слушай, понимаешь, вчера…

-:(

— Солнце, перестань!

Эти морщинки всегда хотелось поцеловать (я так и делал), но сейчас испытал глухое, терпеливо прячущееся раздражение. Меня добила это обида из-за какой-то хуйни, просто захотелось, чтобы я ее понянчил. Она почувствовала это и молча отправилась на кухню, ставить чайник. Она знала про мою страсть к чифирной крепости, черному чаю и всегда готовила его, когда я приходил (точнее, мы приходили) домой. Я скинул куртку и нагнулся, расслабляя высокую шнуровку ботинок. Один узел никак не хотел развязываться, затягиваясь все туже. Раздражение усилилось, и я просто сильно дернул непослушного гада, разорвав его. Стянул обувь и прошел на кухню. Совсем недавно я (когда?) стоял так же. Лицом в темное стекло, плечи бессильно опущены. Ее волосы рассыпаны по чуть сутулой спине. Я впервые увидел, что с тех пор, как я впервые увидел ее, они заметно отросли. Раздражение не пропало, но изменило свое направление — теперь (есть маза, для разнообразия:)) я злился на самого себя. Она ничем не заслужила, чтобы ее обижали. Я подошел сзади и взял ее за плечи, выпрямляя спину. — Опять сутулишься? Зачем ты мне горбатая? — она едва ощутимо вздрогнула, шутка не удалась.

— Ты опять злишься на меня, ты стал на меня злиться!

— Милая, ну ты что? Что ты?

— Я же чувствую все! Ты чужой становишься!

— Но… чт. ДА пАчему???!!!!!!!!!

— Ты пил вчера где-то, сегодня без меня гулять ушел, — она вздрогнула еще сильнее. — Оххх. Ну что ты городишь?! Блин, ну перепил я с ребятами, что за похороны-то теперь! С тобой, кстати, жил — вот и пить разучился!

— Воот… — она вздрагивала все крупнее.

— Да что «воот»?!! Ты хоть нормально объяснить можешь?!!

— Ты и сейчас на меня опять злишься:{…

БЛЯШ!!! ДА ТЫ СЕРАФИМА РАЗОЗЛИШЬ!!

— ?:(

— САРОВСКОГО, БАЯ!

Она опять ссутулилась, резко подняв руки и закрыв уши (голову). И сразу оказалась в прозрачном коконе. За тысячу миль от меня. На другом берегу каньона.

— Солнце?! Милая, ну прости меня, пожалуйста, прости! Блин, я сорвался что-то… — и лепетал еще какой-то бред.

Она словно оглохла и лишь чуть подняла выше плечи. Так делают боксеры, желая защитить уязвимый подбородок. И вот тогда я разозлился по-настоящему. Схватил что-то удобно-круглое и ударил, не целясь, изо всех сил. Так, что еще долго потом болело плечо.

Раздался звонкий «дзззынь!», через мгновение «дзынъ! дзынь!» помельче. На стене расплылась огромная карта неведомой страны, по кухне разлетелись, ударяясь о мебель, осколки. Я переступил, и один из них впился мне в ногу.