Читать книгу - "Двойное дно - Виктор Топоров"

В борьбе с этим — и возвышающим, и унижающим — искусом я еще смолоду «дошел до самой сути» — если не до сути проблемы, то до сути собственной души. Хотя и считаю себя, естественно, крупным поэтом, ушедшим в перевод, правда, не вынужденно, а добровольно, — куда уж от подобных иллюзий денешься?

Я осознал, что поэтическое творчество базируется на двух непременных условиях (помимо таланта, которого может и не быть, только в этом случае твою продукцию нельзя будет признать поэзией) — на романтическом мироощущении и на романтическом самоощущении.

Утрата романтического самоощущения ведет к отказу от оригинального творчества, кроме каких-то разовых всплесков или (что встречается гораздо чаще) перманентной симуляции. А симуляция порождает симулякры, — подскажут мне многомудрые маломудые юноши. Наличие романтического мироощущения позволяет остаться в поэзии, занимаясь — на пределе сил и вдохновения — поэтическим переводом. Полагаю, именно это и произошло с Жуковским.

Да и сам я в некотором роде подтвердил этот тезис от противного: лет десять назад утратив, вслед за романтическим самоощущением, и романтическое мироощущение, я теперь перевожу стихи редко, нехотя, вполсилы, «на автопилоте», — строго говоря, не столько перевожу, сколько симулирую перевод. Что не мешает моим симулякрам внешне выглядеть конкурентоспособными (по крайней мере, в сравнении с моими прежними — подлинными — переводами), — теория поэтического перевода у нас, слава богу, не разработана.

Прочитал в газете интервью со своим талантливейшим коллегой-переводчиком Владимиром Микушевичем. Впрочем, о «переводчике» в газете речи не шло. Коллегу характеризовали как поэта и философа. «Каков ты поэт, таков ты и философ», — мрачно подумал я. И уже совсем недавно собственноручно «снял с пробега» россыпь его «Фрагментов» в очередной премиальной гонке.

Хотя чем черт не шутит! Коллега Александр Янов стал профессором советологии. Коллега Лев Наврозов, если не врет, — властителем дум американской интеллигенции (а есть ли в Америке интеллигенция?). Меня и самого порой аттестуют как «поэта, критика и публициста» — и как минимум два из этих определений неверны. А сколько моих когдатошних соперников обрели себя в малом бизнесе!

Летом 1992 года — после долгого перерыва — зашел я в Москве в гости к Евгению Витковскому — единственному из поэтов-переводчиков, в ком — и в переводе, и помимо него — всегда усматривал черты несомненной гениальности. Мы крепко выпили и хорошо посмеялись над тем, что вытворила с нами обоими судьба. Или мы оба, вкупе и порознь, — со своей судьбою?

Кто знает… А ведь все или почти все наши творческие планы осуществились, почти все надежды сбылись, всего мыслимого и кое-чего немыслимого мы в переводе добились.

Мне пятьдесят два — и для старческого брюзжания вроде бы рановато. Помню, тридцать лет назад один переводчик моих теперешних лет внушал мне, будто искусство перевода мертво и вовлекать в него молодежь бессмысленно и безнравственно.

— Импотент не имеет права соблазнять девственницу, — сказал он тогда, прибегнув к метафоре, естественной для пожилого звездострадальца.

— Но и внушать ей, будто все остальные мужчины — импотенты, тоже безнравственно, — возразил я, и мы расстались — лет на двадцать — заклятыми врагами.

Жизнь коротка, искусство длительно — мне никогда не нравился этот афоризм, вечно я чувствовал в нем фальшь и стремился переиначить. Жизнь длинна, а искусство коротко, — звучит неуклюже, но, пожалуй, правдивей. Впрочем, нечто похожее написал в стихотворении «Мост Мирабо» Аполлинер. И даже сделал рефреном.

И когда унылое безумие наших дней разрешится кровавым кошмаром, и когда в конце концов останется позади и этот кошмар, кто знает, что за культуру изобретут или назначат уцелевшие? Чем заменят исчезнувшую пепси-колу, которую, впрочем, не выбирали и раньше?.. Правда, едва ли они все-таки выберут поэтический перевод. О котором я рассказал здесь полправды.