Читать книгу - "Как жить с французом? - Дарья Мийе"

Ницца — это город студенческой ностальгии Гийома. Каждое кафе напоминает ему, как они с однокурсниками отмечали сданный экзамен, каждый сквер полон воспоминаний о прогулянных лекциях по экономике, каждое мало-мальски примечательное здание он посещал в поисках съемной квартиры. Я понимаю, как трудно ему оказаться здесь сейчас в роли отца семейства, когда за плечами вместо рюкзака с конспектами болтается кенгуру с полугодовалой дочкой, а рядом вместо авантюрно настроенного приятеля бредет непьющая — на время грудного вскармливания — гражданская жена.

— Где студенты? Где хиппи?! Где… белые? — озирается он по сторонам. Главная торговая улица, авеню Жана Медсена, заполнена домохозяйками в шлепанцах и эмигрантами из бывших африканских колоний. Магазины дешевой обуви, аутлеты известных марок молодежной одежды, ларьки китайского фастфуда, пластиковые столики, за которыми пьют кофе непритязательные шопинг-туристки…

— Где моя Ницца?! — бормочет Гийом, и в этом риторическом вопросе слышится отчаянная тоска по безвременно кончившейся юности.

Встретившись со мной, он оставил мечты передвигаться по миру с палаткой за плечами; став отцом, он оставил мечты играть с утра до ночи на гитаре и курить травку; и только переезд в Ниццу, где солнце, море и вечные каникулы, был последним светочем в этом неожиданно свалившемся на него взрослом мире. И вот теперь этот светоч затухал на глазах. Так бывает, когда возвращаешься в деревню к бабушке в подростковом возрасте: с предметов, как дешевая позолота, слезает налет волшебства; фетиши детства, о которых тосковалось вдали, на глазах становятся самыми обычными предметами мебели или кухонной утвари.

* * *

Ницца принадлежит Франции только номинально, ее культурной жизнью всегда заправляли иностранцы — русские и итальянцы. Игнорируя административный статус города, русский язык даже закрепил его итальянское название вместо геополитически правильного «Нис». Русские и итальянцы спорят между собой в зрелищности мероприятий и пафосе вечеринок, а французы остаются безучастными зрителями этой баталии — немного золушками, не приглашенными на праздник во дворце, немного снобами, отрицающими дешевую мишуру. Вечером, сразу после прилета, мы приглашены на закрытие очередного марафона: Английский променад, тянущийся вдоль набережной Ниццы, часто перекрывают ради социально активных бегунов (бегут, как правило, во имя равенства прав — женщин, инвалидов, сексуальных и нацменьшинств). Вечеринку устраивают итальянцы, а Алеся всегда знает тех итальянцев, которые устраивают лучшие праздники на Ривьере. А я знаю Алесю. Во Франции у меня так мало поводов распушить перья, что порой я перебарщиваю: прихожу на дружескую вечеринку с вечерней прической, дефилирую на семейный ужин в ближайший ресторан на десятисантиметровых шпильках. Хорошо, что на этот раз повод для каблуков и сильно декольтированного платья более чем убедителен — рядом вышагивает Алеся на убийственно длинных ногах, с копной золотых волос и манком платье-пеньюаре. Она набирает по мобильному какой-то секретный номер и начинает приветливо ворковать с неким Освальдо, попутно делая нам знаки, куда идти и кому жать руки.

На поляне загородного клуба расставлены шатры, в баре рекой льется шампанское, на столах стоят вазы с клубникой и личи, а со сцены кричит смутно знакомая певица… Гийом, отягченный кенгуру со спящей Кьярой, отстал и затерялся в толпе итальянцев, слетающихся со всех сторон, чтобы облобызать нас.

— Paolo, piacere!

— Giancarlo, piacerissimo!

— Luigi, baccio!

— Ma che bellezza!

— Divina! Splendida!

Я растворяюсь в именах и поцелуях. Комплименты, от которых порядком отвыкаешь в отношениях с «романтичным французом», струятся по мне, будто шелковая ткань. Бокал вальполичеллы, может, и будет лишним, но без него было никак не обойтись по этикету. Голову наполняет легкий туман, в котором становятся неразличимы все проблемы, беспокойства, тревоги. Я красива, умопомрачительно красива, и мне ничего не надо делать, чтобы зажигать у мужчин этот охотничий блеск в глазах. Мне не надо отчитываться о покупках, чтобы заслужить одобрение. Не надо монтировать левую часть сборной кровати, чтобы услышать ласковое слово. Не надо танцевать стриптиз, чтобы получить восхищенную улыбку. Просто быть, просто блистать, просто болтать ни о чем на итальянском, который, почуяв родную стихию, всплывал из глубин сознания, оттесняя французские идиомы.

Музыка становилась все громче, Освальдо наклонялся все ближе, он уже шептал мне на ухо что-то о прелестях весенней Сицилии, о моих прекрасных глазах и беглом итальянском… За его мускулистыми плечами, обтянутыми черной майкой, я увидела Гийома, скучающего в сторонке в обнимку со спящей Кьярой. Во мне шевельнулось что-то похожее на угрызения совести, но я залила их очередным глотком вальполичеллы.

Я плохо помню, как вернулась домой, и совершенно не помню, как купала и укладывала Кьяру. Скорее всего, это делала не я. Мне и во сне не хотелось расставаться с тем вечером, который так живо напомнил мне жизнь «до Гийома». Может быть, все наоборот и на самом деле это я не дозрела до ответственных отношений, а не он?

* * *

Удрученный размахом, с которым иностранцы гуляют в его городе, наутро Гийом взял напрокат машину: он хотел показать нам настоящий Прованс, не испорченный шальными деньгами и смешением языков. Нужно было использовать шанс познакомиться с его малой родиной, пока мы не попали в плен к его родителям. Но нечего было и пытаться уговорить его заскочить в Канны, которые как раз по дороге, потому что «это оплот официоза и пошлости». Уже на подъездах машины скучиваются в тягучую, плавящуюся от жары пробку, в которой совсем не хотелось проводить часы сиесты. Мужественно игнорируя указатели, отсчитывающие в обратном порядке километры до Дворца кинофестивалей, мы съехали с автобана на извилистую прибрежную трассу. Туда, где начинается Массиф д’Эстрель, известный французским школьникам по похождениям местного Робин Гуда, Гаспара де Бесса, а иностранцам — по снимкам кучерявых красных гор в кипени можжевельника, подбирающихся к самой глади моря… Матьё Ларонье готовился корпеть над инженерными проектами в скучном офисном здании в центре Тулона, но неожиданно наследовал небольшое винное хозяйство под Кабассом, за которое никто из родственников не желал браться. Мы встречались с Матьё у друзей два года назад, когда он был бледным, задумчивым юношей с размытыми жизненными планами и марихуанным дымом в голове. Сегодня я смотрю на загорелого, мускулистого мужчину в дырявых джинсах и майке с обрезанными рукавами, который сосредоточенно расставляет на столе хлебницу, тарелки с сыром, пиалушки с оливками и бокалы, и думаю, что это правда — именно труд сделал из обезьяны человека.