Читать книгу - "Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич"

изящные провинции Грузии, омытые серым и дымным Понтом, под ногами – Лазистан и Хемшин23 и призраки Трапезундской империи24, на востоке, не разнохарактерном, и на дальнем юге, куда солнце бросало заключительный свет, тянулось столь театральное трагическое нагорье, а в середине, опоясанный хребтами, – о, Гюрджистан, возлюбленная страна, призрак, готовый исчезнуть, красавица спящая, которую не знаешь, как разбудить.

Дрожь охватила Ильязда при виде сей котловины, где изнемогло столько племен и царств, совершено столько бесполезных подвигов и где каждая пядь земли засеяна смертью. Нужно было спускаться, а медлил он наверху, все продолжая надеяться, что страна вот оживится, вот по мановению вырастут из земли города, стадами покроются опустевшие пастбища, хлебами – заброшенные поля, отдадут золото потерянные рудники и воскреснет величество архитектуры.

Но новую злобу нес Ильязду туман, подымавшийся с запада и юго-запада, где еще кое-как держалась скучающая по бабам российская армия. Он расстилался медленно, но неотступно, полз по хребтам и долинам, занавешивал горизонт, пока наконец Ильязд и растерявшийся его проводник не потонули в холодной каше. Тогда, схватив Ильязда за руку, и насилу стащив его на ледник, проводники с огромным трудом дотащили его к утру до Хевека, а оттуда в Пархал, потерявшего речь, обезумевшего. И только в Батуме Ильязд наконец пришел в себя и убедился, что его кто-то незаметно перенес по воздуху на родину.

У себя дома. О, до чего он ненавидел сей дом! Почему, на сладостный воздух и людей несмотря и на всесильное нечто, что назову присутствием ислама, несмотря, он не остался там жить, в Пархале, ни о чем не заботиться, кроме чистоты телесной и душевной, ни завидовать, ни тосковать, ни надеяться, не остался жить до последнего пробуждения в тени Голубой мечети, принять ислам и быть погребенным немного ниже слияния двух ледовитых потоков? А теперь вместо чтения книги по вечерам и певучих строк, вместо языка возвышенного – язык зверский, со всеми еще вшами и щами, каками и никаками, зверский русский язык25. Куда деться от него, от своих, от знакомого, изжеванного и постылого?

События предлагали ему один за другим соблазны, работу. Но до чего он изменился! Он перестал быть журналистом, и пока вокруг все бурлило и перестраивалось, возникали республики всех цветов, одни пожирали других, белые попытались подняться на север, но были сброшены в море, а Ильязд продолжал жить под гнетом любви к мертвой, строя новые замки в воздухе и готовясь приступить к их осуществлению. Ехать назад в Гюрджистан было немыслимо. Отступление российской армии и возврат турок делали невозможным даже повторение прежней попытки. Надо было начать с другого конца. И вот в голове мечтателя созревает план бегства в Турцию, где он будет действовать, где он сумеет добиться освобождения Гюрджистана. Спросить его, каким образом, он также ничего не мог бы ответить толком, как в прошлый раз. Но в этой упрямой и нелепой голове, так и осужденной на пустой цвет, все-таки цвели самые дикие и странные мысли, которых Ильязд не углублял, не желая изжить заранее, словно убежденный, чующий, что только мыслями ему жить и придется и никогда не увидит он их осуществления. И все-таки сей неверующий воитель за веру, проповедник истин, которые ему никогда не казались такими, настаивал на своем и, пренебрегая соблазном и счастьем, опять возвращался к вздорной своей идее.

Наконец он бежал. Трясясь от необычайной радости, чувствуя себя уже за границей, где угодно – в блаженстве, в несчастных, но за границей, и что никто не помешает ему сойти через несколько дней на турецкий берег и жить среди турок, что он начинает все сызнова, наполненный немыслимым счастьем, бежал ночью. Несмотря на октябрь, не было ни ветра, ни непогоды26. Огромные лужи, запятнавшие улицы, отражали разорванные облака и начинавшие меркнуть звезды, которых шаги пугали, вспархивали они и пересаживались поодаль. Скорее бы подняться на пароход, увидеть, что над головой развиваются чужие цвета, почувствовать, что укачивает море, умиротворяет, лечит, видеть своими глазами, как меньшится на горизонте берег, с его привычными, с детства знакомыми и до чего осточертевшими бухтами, мысами, холмами, то голыми, то лесистыми, с его декорацией гор, – театр окончившейся и до сего нудной комедии – и наконец пропадает вдали навсегда.

Осень. Еще немного, недолго, побережье и порт исчезнут за косоморьем, но горные цепи будут ясней, в гневе и в золоте. Растянутые до немыслимого волны, еле выпуклые или еле согнутые, время от времени делают прозрачной глубину, и тогда, серая, покрывается она белыми пятнами, бледными звездами: это медузы восходят и плывут к берегам, сопровождая осень. Солнце легчает и наконец ничего не весит. Неспособное утонуть, оно катится по волнам, и, выскакивая из пучин, несутся команды дельфинов на запад, оранжевым поиграть мячом. Бакланы заняты в небе переэкзаменовкой по геометрии, и, нисколько не опасаясь чаек, подымаются рыбы на самый верх. Там ждут они ночи. И тогда, пользуясь мраком, выходят они из воды и погружаются в небо. Они там плывут сверкая, созвездья, подымаясь все выше, выше. Пена, бегущая за пароходом, сливается с Молочным Путем. То тут, то там возникают огни: это рыбаки, разостлав на воде цеповки, ловят у берегов. Падают звезды. Море пахнет. И наконец из раскрытых хлябей чудовищное подымается в небо созвездье Кита.

2

Там, где небо никогда не меняет цвета и остается одинаково черным ночью и днем, где закрытые леденеют моря, тянутся потухшие вулканы, где нет никакой растительности, подробностей, никакого уюта, где от края до края один и тот же мертвый пейзаж, где мороз и лето жгут одинаково, в стране призрачной, выплывающей с солнцем совместно из ночи и пропадающей вместе, так что напрасно ищет распухшая луна вулканы и промежуточные долины, нет ничего, кроме смерти, в этой проклятой стране, мертвый из мертвых, плелся теперь Алемдар1, взывая о смерти. Ибо не только губительным исходом для стороны затеявшей и внезапным, когда все, казалось, приводило к задуманному концу, к разгрому противника и захвату пограничных стран, замечательным было оконченное сражение, но и тем, начало каким мытарствам оно положило.

Русское командование не выиграло сражения, его только потеряло турецкое. После мучительного отхода русских войск через трущобы и перевалы, после тяжелых потерь, причиненных главным врагом – морозом, после того как горные орудия были протащены на полозьях, запряженных солдатами, и, наконец, после безумного перехода было, далеко в тылу у противника, достигнуто сердце связи и снабжений, у переутомленных турок не хватило сил захватить его