Читать книгу - "Вот оно, счастье - Найлл Уильямз"

Доктор Трой-старший – вот кто купил тот дом.

(Прю, старшая из Грошинговых дочерей, сняла вывеску назавтра после сделки. Забрала ее с собой к двум незамужним теткам в Бат, сохранила на память – в знак того, что́ она помнила со все большей любовью как дни в раю, и, словно спасенное из моря сокровище или медленно умирающая мечта, вывеска лежала в недрах ее шкафа в доме престарелых в Тетбери вплоть до самой кончины Прю. Факт.)

Доктор Трой происходил из одной из лучших дублинских семей. Бесцеремонный, усатый и от природы черствый, как и полагается выпускникам Королевского хирургического колледжа, он страдал идиллия-цитом в легкой форме, недвижимость эту принял, как немощного пациента, разобрался с многочисленными кризисами разрухи во всех комнатах и – возможно, иронически – переименовал дом в Авалон.

Медицинским осмосом того времени, благодаря коему сыновья врачей становились врачами, юный Джек Трой стал доктором Троем, и, когда отец его начал потихоньку терять разум в неотвязных трансах рыбалок и пропитанных джином игр в бридж, в какие играли не по Хойлу^[88], Фаха пользовалась привилегией непрерывной медицинской помощи, а подросшие дети могли повторять за своими прародителями, говоря, что отправляются на прием к доктору Трою.

* * *

Все это я рассказываю, чтобы занять то время, какое пролежал без сознания.

Пробудился я в девятнадцатом веке, на кожаной кушетке в комнате с изрядным кавардаком: стопки книг, газет и журналов рассыпа́лись, высилась гора чемоданов, два бюро донесли вплотную до двери, а далее не потащили – вероятно, помешало Хартиганово фортепиано, приобретенное потому, что Доктор, такой прекрасный дом попросту требует пианино, буквально молит о нем. И разве не видал я – кажется, троих? – прелестных молодых женщин, что вот только поднялись по лестнице? Ну же. Неуклюжая не-музыка упражнений и гамм, каким предавались сестры, не утешила дом в его стенаниях, и вскоре стенания эти сделались громче, когда миссис Трой захворала и всякое музицирование прекратилось. В день ее похорон расстроенное пианино вынесли в вестибюль, чтобы освободить место черному дрозду печали и появлявшимся один за другим подносам с сэндвичами. То пианино оставалось в том же промежуточном положении и годы спустя, когда усоп сам доктор Трой, а не вполне из щелей повылезала целая популяция пациентов, их родственников, соседей и знакомых – как живое свидетельство своего исцеления в Авалоне. Появился и сам Хартиган, тощий и желтый, как нотный лист, – через два года после того, как, по слухам, скончался, выжив, казалось, силою своей долгой связи с бессмертным искусством. Там, в вестибюле приемной, брови его, похожие на штили тридцать вторых нот, вскинулись, из черно-кремовых клавиш извлек он какую-то мелодию графа Джона Маккормака^[89], и вся Фаха сочла ее совершенно прекрасной.

Я лежал на кушетке и осматривался, пытаясь вспомнить, что произошло. Вокруг меня стояли разнообразные кресла, и в каждом размещались пыльные собранья того, что доктор Трой, видимо, когда-то считал любопытным, вся комната – мешанина примечательного хаоса и довольно точная копия того, как устроен у Доктора ум, я бы сказал, но все это под высоким потолком с овами и стрелками по карнизам, парчовыми портьерами и яростным пламенем яворовых дров. Высокое окно невозбранно смотрело на сочный луг, сбегавший к реке. Сошел вечер, река серебрилась. Я лежал и довольно долго глазел на реку – и понял кое-что о недуге доктора Троя-старшего, поскольку река все бежала, а я все смотрел и нимало не интересовался ни где нахожусь, ни как сюда попал.

Камин тянул прилично, только если полыхал, и от его горения – как и во все предыдущие времена – по углам комнаты вились незримые ленты древесного дыма. Добираясь до меня, запах оседал у меня в ноздрях, сладкий, глубокий и нездешний. В Фахе жгли торф, и, возможно, поскольку торф помнил свое более славное прошлое, когда был он лесом, и обижался на свое низведение до топлива – едва выше коровьего навоза, – или поскольку в Фахе сухой торф никогда не бывал сухим, горел он плохо, и каждый дом провонял торфом так, что никто уж и не улавливал этого запаха. Древесный дым был запахом денег, больших домов и дворянства. И вот, лежа в той комнате, я первым делом заметил именно это. С того мига, думаю, древесный дым стал для меня на всю жизнь сигнальным запахом, и более никогда не вдыхал я аромат горящих поленьев, чтобы при этом беспомощно и безнадежно не вернуться в Авалон-хаус – и ко всему, что к нему прилагалось.

Лежа навзничь, я понес было правую руку к пронизывающей боли в виске. Но рука оказалась недоступна, а поскольку я находился под полоумной властью коктейля изо всяких снадобий, первая мысль, возникшая у меня, – не удивляться этой невозможности, а просто сказать ладно и попытаться поднять другую руку; та тоже оказалась недоступна. Я поднял голову, чтобы глянуть вниз, и увидел, что обе мои кисти скрывает пусть не алебастр, но гипс, то есть, скажем, несколько серее, а неподвижны они из-за двух бакалейных свинцовых гирь. Я оглядел свои руки, пришпиленные к постели, и вот уж электрический столб вновь валился на меня, и я вновь пытался удержать его и думал Ты отбежишь – в тот самый миг, когда осознал, что не отбежал.

Наделенные воображением страдают сильнее приземленных. Это извиняет мои тогдашние стоны, ощущение в голове, что меня туда пыряют, а также бурдюк стыда. Однако стоны мои привели к тому, что повернулась кремовая керамическая дверная ручка и в комнате появилась девушка в синем платье. Лет ей было примерно как мне или, может, на год меньше, волосы длинные и светлые. При ней была книга, “Современный домашний врач”^[90], палец она держала на строке, где мой стон прервал ее чтение в кресле начинающей медсестры возле двери. Ничто в ее появлении, ничто в мягком шелесте платья и резком стуке туфель по половицам не избавило меня от мысли, что нахожусь я в девятнадцатом веке. Девушка двигалась так изящно и легко, что казалось, будто скользит, будто к ней законы физики неприменимы, или же она превозмогает их безусловно, поскольку вот уж она у моей постели, и пусть и витал я в лекарственном тумане, но осознал, что предо мною необычайная красота.

– Я Софи.

Рот-то я открыл, однако дар речи утратил.

– Дочь доктора Троя, – сказала она. – Вас оглушило, и вы были доставлены сюда.

Я слышал ее, понимал все слова, но ответить не мог. В душевном смятенье был я, переживал нечто впервые в жизни – своего рода ослепление. Не в силах был смотреть на нее. Попросту не в силах. Не будь я прикован к постели, даже не смог бы находиться с ней в одной комнате. В тот миг ничто из этого не облеклось бы в слова, ничто из этого не смог бы я объяснить другой душе.