Читать книгу - "Саймон и программа Homo sapiens - Бекки Алберталли"

Я нажимаю на кнопку «отправить» и пытаюсь больше не думать об этом, но на пути в школу меня пробивает нервная дрожь. И даже Sufjan Stevens на полной громкости не помогает (наверное, именно поэтому никто обычно и не слушает его на полной громкости). Мой желудок скрутило и не отпускает.

Сначала я надеваю костюм задом наперед, потом минут десять ищу линзы, пока не понимаю, что уже их надел. Я стал таким же дерганым, как Мартин, отчего Брианна до смешного долго мучается, подводя мне глаза. И все это время, посреди всеобщей суматохи, подбадриваний и все громче звучащей увертюры, я думаю только о Блю, Блю, Блю.

Не знаю даже, как я пережил выступление. Серьезно, я уже почти ничего не помню.

После спектакля на сцене все начинают обниматься, благодарить зрителей, музыкантов и тех, кто помогал в постановке. Всем двенадцатиклассникам дарят розы, Кэлу достается целый букет, а уж букет мисс Олбрайт — вообще вне конкуренции. Папа называет происходящее воскресным фестивалем утренних слез и жалуется, что из-за него пропустит гольф, и я ему искренне сочувствую.

Но потом вспоминаю, сколько усилий приложила мисс Олбрайт, чтобы отстранить от занятий тех парней с тупыми плакатами про «попки». И какой взбешенной и решительной она выглядела, когда швырнула Книгу Правил на стул за кулисами.

Я начинаю жалеть, что не вручил ей еще один букет, или открытку, или диадему какую. Не знаю что. Главное — что-нибудь лично от меня.

Мы снова переодеваемся и убираем декорации. Время тянется бесконечно медленно. Я не ношу часы, поэтому то и дело достаю из кармана телефон, чтобы проверить время: 17:24, 17:31, 17:40. Я чувствую, как все внутри скручивается, подпрыгивает и кричит от нетерпения и предвкушения.

В шесть я ухожу. Просто открываю дверь и выхожу из зала. На улице удивительно тепло. Ну, для января. Мне хочется немного успокоиться, потому что кто знает, о чем думает Блю, и кто знает, на что я подписался. Но я ничего не могу поделать. У меня хорошее предчувствие.

Я постоянно вспоминаю папины слова: «Ты очень храбрый».

Может, так и есть.

Все игравшие в спектакле прямо из школы едут к торговому центру — отмечать премьеру на ярмарке с аттракционами. Все, кроме меня. На светофоре я сворачиваю налево и еду домой. И пофиг, что сейчас январь: мне нужна моя футболка.

Я достаю ее из-под подушки: мягкая, белая, аккуратно сложенная, с изображением стены, красных и черных завитушек и самого Эллиотта на переднем плане. Он весь черно-белый, не считая руки. Я быстро надеваю футболку и накидываю поверх кардиган. Пора выдвигаться, чтобы успеть к торговому центру к половине седьмого.

Но я вдруг чувствую, как что-то жесткое колет мне спину между лопатками, как раз там, где всегда очень трудно почесать. Я подсовываю руку под футболку. К ткани со внутренней стороны прикреплен кусочек бумаги. Ухватившись за него, я тяну.

Это еще одна записка на сине-зеленом картоне, и начинается она с постскриптума. Я читаю ее, и пальцы мои дрожат.