Читать книгу - "Роза ветров - Андрей Геласимов"

— Все ли у вас хорошо, господа? — по-немецки спросила хозяйка дома, входя в гостиную из соседней комнаты.

На полшага за ее спиной следовал невзрачный, но крайне уверенный в своем движении человек. В том, как он ступал, как ставил ножку в щегольском сапоге, звучала полная убежденность в его праве ступать, глядеть по сторонам и ставить ножку именно так — с достоинством и в то же время непринужденно.

Трое сидевших по-военному четко поднялись из-за стола и дружно отрапортовали, что у них все прекрасно и лучше даже и быть не может. Хозяйка не удержала улыбки, а затем представила своего спутника.

— Федор Иванович Тютчев, — слегка картавя и неверно расставляя ударения в русском имени, произнесла она.

Лицо ее при этом выразило полнейшую уверенность в том, что гостям названное имя должно говорить о многом, однако для военных людей оно оказалось пустой звук. Будучи застигнутыми врасплох, мужчины не успели сделать нужного вида, а привычка к армейской прямоте не оставила им иного выхода, как только сконфузиться. Менее остальных затронутый этим конфузом Муравьев тут же, впрочем, нашелся:

— Кем бы ни был господин Тютчев, мы искренне рады его приветствовать, Ваше Императорское Высочество!

— Но он известный русский поэт! — Тонкие брови хозяйки слегка поднялись в недоумении.

— Ах, вот как… — выдохнул Муравьев, ожидавший, видимо, чего угодно, но только не встречи с поэтом. — Ну что ж… Мы поэзию уважаем… И даже любим отчасти…

В поисках поддержки он обернулся на Зарина, и тот немедленно выступил вперед:

— Я так даже очень, — доложил Владимир Николаевич. — Бывает, по ночам уснуть не могу. Изверчусь весь в постели, знаете ли, все думаю: какое бы мне стихотворение почитать.

Хозяйка дома секунду-другую переводила неуверенный взгляд с Муравьева на Зарина, пытаясь понять, шутят ли они, и наконец рассмеялась.

— Полно вам, господа, — махнула она красивой рукой, решив, что над нею подтрунивают, после чего снова перешла на немецкий. — У вас ведь, господин Зарин, в Смольном институте, кажется, племянница на воспитании состоит? А у Федора Ивановича там дочь.

— Две, — по-немецки поспешил поправить ее Тютчев.

— О! — хлопнул Муравьев по плечу Невельского. — Вот вам, Геннадий Иванович, еще невесты!

Не уловивший, откуда в разговоре, который перескакивал то на русский, то на немецкий язык, снова вдруг объявились невесты, тот смутился, и от этого смущения лицо его осветила беспомощная, но искренняя и очень хорошая улыбка. Хозяйке дома эта улыбка так понравилась, что она, позабыв церемонии, ободряюще положила свою ладонь ему на рукав и лишь после этого откланялась. Поэт Тютчев устремился за нею, не в силах, видимо, и минуты оставаться без покровительницы в обществе настолько чуждых литературе мужчин. В отличие от Зарина, своих родительских чувств при упоминании дочерей он никаким образом не проявил. Высказанная Муравьевым шутливая мысль о возможности брака двенадцатилетних девочек с абсолютно незнакомым ни их отцу, ни самим девочкам тридцатитрехлетним морским офицером не только не вызвала в нем негодования — от нее даже тени малейшего интереса не скользнуло по его холодному и высокомерному лицу

— Нет, каков, а? — с оттенком даже восхищения воскликнул Муравьев, указывая рукой вслед церемонно удалившемуся поэту

— А хозяйка-то какова! — мечтательно возразил ему Зарин, и все трое согласно кивнули, заново переживая уделенные им полторы минуты.

Великая княгиня Елена Павловна^[73], подходившая к своим гостям в сопровождении Тютчева, неспроста заговорила с ними о воспитанницах Смольного. В девичестве она сама в полной мере узнала, что представляет собой жизнь в пансионе, и потому сочувствовала этим русским девочкам почти до слез. Никто из беседовавших с нею секунду назад мужчин не заметил перемены ее настроения, и лишь внезапный ее уход мог натолкнуть их на какие-то мысли, однако эти военные были слишком заняты собой, своим мужским превосходством и ребяческою влюбленностью в свои занятия.

Когда ее дядя стал королем Вюртембергским^[74], отец ее не справился с неприязнью к успеху старшего брата, и вся семья переехала из Штутгарта в Париж. Недавнее окончательное поражение Бонапарта примиряло, быть может, ее отца с его собственным поражением, сообщая ему величие пусть хотя бы в этом, но примиряло, видимо, не настолько, чтобы вовсе отказаться от мести, а поскольку мстить он мог только тем, до кого умел дотянуться, жизнь он испортил прежде всего своим дочерям. Помещенные в парижский пансион мадам Геруль, девятилетние Шарлотта и Паулина с первых же дней испытали на себе все прелести французского гостеприимства. Насмешки, издевательства и обиды, причиненные Вюртембергским «принцесскам», оставили горькую память по себе на долгие годы.

Впрочем, те же обиды научили стойкому отношению к жизни. Когда человек твердо уверен, что кроме подвоха от окружения ничего ждать не приходится, он постепенно начинает видеть в этом нормальное положение вещей. Существо дурное в такой ситуации укрепляется в циничном взгляде на мир, а человек симпатический находит защиту и утешение в другом. Восприимчивость его и чувствительность, уязвленные поначалу, со временем приходят в себя, и он живет понемногу дальше, стараясь, как после удара под дых, вдыхать сперва по чуть-чуть, потом чаще, и наконец — полной грудью, понимая теперь, что мир таков, как он есть, и простирая, сколько возможно, симпатию хотя бы на тех, кто не дерется.

Так или иначе, но в свете суровых уроков жизни, полученных от безжалостных пансионерок мадам Геруль, поведение русского мужа впоследствии переносилось ею далеко не в той степени болезненно, в какой это выглядело в глазах всего петербургского общества. Вторым после Вюртембергского родства критерием, по которому вдовствующая императрица Мария Федоровна избрала принцессу из Штутгарта в супруги своему младшему сыну, являлось, наверное, то, что невезучего отца бедной девушки звали Пауль, а значит, после принятия православного крещения отчество у нее становилось таким же, как у ее будущего мужа. Поскольку помимо этого Михаила Павловича и новоиспеченную Елену Павловну в духовном плане более ничто не связывало, великий князь в супружестве позволил себе тон самый оскорбительный. Однако великой княгине это было уже все равно. Задеть ее оказалось теперь делом совсем не легким.

К этому времени она твердо знала, что идея справедливости, а также неистребимое в человеке желание восстановить оную, коль скоро справедливость оказалась кем-то бессовестно попрана, нашептываются отнюдь не ангелами. Попробуй лишь один шаг сделать в сторону восстановления справедливости — и вот не заметишь, как уже бредешь по колено в крови. Елена Павловна, даже не будучи крайне набожной, особенно в лоне только что принятого ею православия, из одного только здравого смысла не хотела отвечать на учиняемые по ее адресу притеснения и обиды. Шагать по жизни ей хотелось легко и свободно, тогда как перемещение в любой жидкости, тем более по колено, значительно затрудняло бы эту задачу — как в смысле физическом, так и метафизическом тоже.