Читать книгу - "Предатель ада - Павел Пепперштейн"

Мы сидели в окружении круглых картин белой серии, над которой он начал работать в конце ноября, вскоре после того, как выпал снег. На белых фонах одной лишь черной линией изображены лица — по всей видимости, лица неких богов или колобков. Мне ли не знать таких колобков — я всю жизнь рисовал точно таких же! Колобки в этой иконографии (с закрытыми глазами, с эфемерными полуулыбками — личики, которые я иногда называю «эмбрионально-нирваническими») давно уже стали чем-то вроде моего фирменного знака. Порою я даже использую изображение такого колобка вместо подписи.

Еще некоторое время тому назад, когда Пабло внезапно стал проявлять интерес к моим работам (Пабло тогда работал над зеленой серией), я принес ему по его просьбе несколько каталогов с репродукциями моих рисунков. Уже тогда Пабло проявил любопытство в отношении этих моих колобков. В ответ я рассказал ему русскую сказку о Колобке, что мне часто приходится делать в разговорах с иностранцами, когда всплывает тема этого шарообразного героя русского космоса. Как и всегда в таких беседах, я пояснил, что в традиции московского концептуализма, к каковой я себя отношу, Колобок давно уже стал символом тотального ускользания, сплошного и безостановочного бегства, последовательного ускользания ото всех возможных интерпретаций и идентичностей. Эти рассуждения очень заинтересовали и, кажется, вдохновили Пабло. Помню, я тогда еще подумал, глядя на его совершенно лысую и круглую голову, что ему, безволосому крепышу, укатившемуся из мира мертвых, не так уж трудно отождествить себя с Колобком. Тогда мне не пришло в голову, что у него могут обнаружиться и более серьезные причины для интереса к символу бегства. Впрочем, мысль о том, что Пикассо хочет сбежать из института, часто посещала меня — мы даже несколько раз обсуждали с Ксенией вопрос о том, чем бы мы смогли помочь ему в этом деле, если бы он попросил нас об этом. Но он не попросил.

Когда я впервые увидел белую серию, я не мог обойтись без недоумения: зачем Пабло вдруг вздумалось выступить в роли моего эпигона или даже копииста? Все его колобки (за исключением одного) ничем не отличались от моих. Он точно воспроизвел мой стиль, что в данном случае несложно, поскольку речь идет о весьма лаконичных изображениях. Поймав мой изумленный взгляд, устремленный на эти круглые полотна, Пабло весело расхохотался и дружески хлопнул меня по спине (несмотря на дружеский характер таких хлопков, которыми он изредка награждал меня в моменты наилучшего расположения духа, я всегда ощущал при этом, что рука у него тяжелая, поэтому старался держаться от него подальше, так как подобные проявления его симпатии всегда неприятно сотрясали мой не особенно мощный организм).

— Я, конечно, понимаю, дорогой барон де Лур, что после вашего перерождения в России вы утратили титул и состояние, которые в былые годы позволяли вам вести беспечное существование светского бездельника. Вам просто-напросто ничего другого не оставалось, кроме как заделаться художником. Некоторые ваши почеркушки даже милы, хотя на мой вкус несколько ретроградны. Но mister Kolobok, безусловно, относится к вашим лучшим произведениям! Ваш белый kolobok — это как мой белый голубок! Правильно делаете, что так держитесь за это круглое личико. А я вот решил украсть у вас этот шедеврик, а все ради того, чтобы позлить нашего уважаемого профессора Ермольского. Я, знаете ли, гений, и Ермольский, судя по всему, тоже. Мы, гении, довольно злобные и завистливые твари. Последнее время он так раздражает меня! Его неизбывная бодрость, его поджарая просветленная старость… Этот голубой научный взгляд… Честно говоря, меня воротит от Ермольского. Отныне я решил делать работы, неотличимые от ваших. Да и наши с вами инициалы совпадают, а я нынче только ими и подписываю свои картины. Ему будет трудновато доказать кому-либо, что это полотна Пабло Пикассо!

— Неужели причина действительно в этом? — спросил я. — Неужели вы так измельчали после смерти, что желание подгадить вашему воскресителю способно сподвигнуть вас на целую серию картин?

Он искоса взглянул на меня своими черными блестящими глазами.

— Вы правы. Причина не в этом. Просто мне хочется избавиться от Пабло Пикассо. Хочется раствориться в другой персоне, в другой иконографии, в чужом мифе. Сбежать от нимф, арлекинов, минотавров… Мне нужно круглое, спящее. Мне нужен шар. Я перегружен памятью — я жажду забвения. Как вы там называете это личико? Эмбрионально-нирваническое? Очень тонкое определение. В своей посмертной судьбе я хочу выйти на стезю перерождения. Акт подражания, эпигонства есть акт аскезы. Поиск смирения. Я в последнее время полюбил слушать православное радио на русском языке. Это дух вашей страны исподволь проникает в меня… Эти снега… Эта белизна… Они смиряют сердце южанина, усталое от своего жара.

Он повернулся ко мне спиной и уставился в окно, словно бы улетев взглядом в белое, пресное, холодное и кроткое пространство. Нынче, когда я пытаюсь вызвать его образ перед своим мысленным взором, я чаще всего вижу его покатый и массивный затылок, его гладкую колобкообразную голову на фоне наших снегов.

В тот же день мы с Ксенией уехали в Москву (она тоже выхлопотала себе праздничный отпуск), и радостная суета, связанная с приближением Нового года, поглотила нас.

Через несколько дней мне вдруг позвонил Ермольский. Необычайно сухим тоном он известил меня, что мои услуги институту более не потребуются. Проект закрыт. С подчеркнутым равнодушием он сказал, что картины Пабло, в изготовлении которых я принимал некоторое участие (за исключением нескольких полотен), я могу забрать себе и делать с ними все, что пожелаю. Ему они не нужны.

— Можете даже сделать выставку работ воскрешенного Пикассо, — сказал он едко. — Вы известный лгун и выдумщик, поэтому можно не сомневаться, что все это будет принято за вашу очередную фантазию. Прощайте, — он дал отбой.

Меня неприятно поразил не столько факт моего отстранения от длинного проекта, сколько его неприязненный тон. И я не мог найти этому иного объяснения, кроме единственного: Ермольскому наконец-то стало известно о моих отношениях с Ксенией. Ученые бывают поразительно слепы и порой не замечают вещей, творящихся у них под носом. И это несмотря на их великолепную проницательность в научных вопросах. Мы с Ксенией особо не таились, и о нашей любви знали все без исключения сотрудники института. Кроме, видимо, самого научного гения, парившего слишком высоко, чтобы вовремя разглядеть сердечные сплетения смертных.

Хотя его общение с Ксенией всегда ограничивалось служебными рамками, все же, видимо, он питал в отношении красавицы-ассистентки кое-какие подспудные собственнические чувства. Узнав запоздало о нашем романе, старик, похоже, испытал острую ревность.

Эта догадка подтверждалась тем обстоятельством, что в те же дни Ксения также была безвозвратно отстранена от работы в институте.

Когда я приехал в институт забирать работы Пабло, мне удалось поговорить с несколькими сотрудниками, которых уже давно я считаю своими друзьями. Сведения, которые они мне сообщили, были достаточно смутными и сбивчивыми, однако они заставили меня взглянуть на наше увольнение другими глазами. Из обрывочных фраз моих друзей я сделал вывод, что Пабло все же сбежал из института и Ермольский считает, что мы с Ксенией причастны к его побегу. Мне, в частности, инкриминировалось, что я втайне снабжал воскрешенного деньгами.