Читать книгу - "Последняя любовь - Исаак Башевис Зингер"

— Перец? В кофе?

— Что такое Америка, я никак не пойму. Здесь что, живут по принципу Ногага: Бог и Дьявол вместе? Ее зовут Карола Липинская-Коган. Она читала ваш сборник в лагере под Мюнхеном. Вы все там найдете.

— Под Мюнхеном?

— В Книге Бытия.

Прошло несколько недель. Я сказал Гетцеле, что позвоню, но все откладывал, а когда совсем уже было собрался, обнаружил, что потерял и телефон, и адрес. Однажды вечером, когда я сидел дома, читая газету, раздался стук в дверь. Я спросил: «Кто там?», в ответ донеслось чье-то невнятное бормотание. Открыв дверь, я увидел женщину с торчащими во все стороны рыжими волосами и острым лицом, усыпанным веснушками. На ней было пальто, перехваченное мужским ремнем, и ботинки, каких в Америке никто не носит. За спиной висел огромный брезентовый мешок. В целом вид у нее был нездешний и безумноватый. Оглядев меня с головы до ног, она воскликнула:

— Это он! Именно так я вас себе и представляла, ну, может быть, немного иначе. Нет, пожалуй, все-таки совсем иначе.

— Можно узнать, с кем имею честь?

— Карола Липинская-Коган, тень, жертва и алтер эго Гетцеле Терцивера.

Я пригласил ее войти. Не успела захлопнуться дверь, как она заявила:

— Я просто обязана вас поцеловать.

Она обняла меня. Растаявший снег с ее рукавов побежал мне за шиворот.

— Я вас знаю! — вскричала она. — Я вас знаю! Вы мой брат, нравится вам это или нет. Я все надеялась, что вы зайдете к нам, но раз вы такой трепач, враль и американский О’Кейщик, я решила сама вас навестить. Попробуйте меня выгнать, не выйдет!

— Боже сохрани! Я очень рад, что вы зашли.

— Это откуда же такое радушие? Небось, будь я горбатая да на двадцать лет постарше, вы бы меня не впустили. Знаю я вас, мужчин. Вы все эгоисты, что убийцы, что гении, все до единого. У меня ни гроша в кармане, а есть хочется. Если вы меня немедленно не покормите и не дадите мне стакан чаю, я умру на этом самом месте, и вам придется платить за похороны.

— Снимите пальто. Я вас сейчас покормлю.

— Дайте-ка я еще разок на вас погляжу. Я уже давно знаю из ваших книг, что вы принадлежите к нашему братству рыжих. Но где же ваши волосы? Потом, мне казалось, что вы выше. А где те безумные женщины, которых вы так любите изображать в своих рассказах? Я думала, что застану у вас оргию. Должна вам сказать одну вещь: между мной и Гетцеле все кончено. Все! Финита ля комедия! Только не пугайтесь. К вам я приставать не собираюсь. Хоть Гитлер со Сталиным и научили меня не особенно важничать, я еще не дошла до того, чтобы вешаться на мужчин. Ой, посмотрите, что я сделала с вашим ковром!

На ковре образовалась лужа талого снега, набежавшего с ее пальто и ботинок. Она сняла и то, и другое и осталась в чулках и ярко-красном платье. Я разглядел теперь, что у нее зеленые глаза, вздернутый нос, острые скулы и длинная шея. На вид ей было лет сорок, не меньше.

— Дайте сигарету, — распорядилась она. — До смерти курить хочется. Сигареты для меня важнее хлеба. В тюрьме я отдавала последний кусок за толченые листья с опилками. А вы, помнится, не курите и не пьете.

— Верно, но сигареты у меня есть. И коньяк найдется.

— Зачем же вы их держите? Гостей угощать? Вы меня огорчаете. Хорошо, что Верлен с Новалисом уже умерли. А то, боюсь, они бы тоже меня разочаровали. Вы что, филистер, что ли?

Я дал ей сигарету и поставил на стол бутылку коньяка. Потом я пошел на кухню и принес хлеба, фиников, сыра и остатки торта. Карола Липинская-Коган ела, курила и наливала себе одну рюмку коньяка за другой.

— Как?! — воскликнула она. — Вы еще и вегетарианец? Осталось только выяснить, что вы евнух. Гетцеле совсем рехнулся. Абсолютно. У него есть здесь родственники, так он вычитал в Книге Бытия, что ему нельзя с ними видеться. После заметки о нем в вашей газете за ним стали охотиться здешние терциверские хасиды. Какие же это хасиды, прости Господи: бритые, лапсердаков не носят, на идише двух слов связать не могут. Мы жили у моей тетки, глухой, сумасшедшей скряги. Теперь он перебрался в меблированную комнату, кишащую мышами и тараканами. У одного из этих, с позволения сказать, хасидов, некоего Сэма Парсовера, мошенника, сколотившего состояние на торговле алкоголем, есть жена, жуткая, вульгарная баба лет шестидесяти с крашеными желтыми патлами. Вся, как ведьма, в морщинах и размалевана, как шлюха. Прилипла к Гетцеле, как пиявка. Ее муж сам наверняка ей изменяет и только рад сбыть ее с рук. У нее свой бизнес, как это называется, торговля недвижимостью. Короче, Гетцеле убедил ее, что она — одна из главных героинь Пятикнижия. Не знай я, что он сумасшедший, я бы решила, что он самый большой шарлатан на свете. Лехаим!

Карола Липинская-Коган залпом выпила рюмку коньяка, скривилась и замотала головой.

Я спросил:

— Вы можете объяснить, что́ женщины находят в Гетцеле? Или это тоже тайна Книги Бытия?

На лице Каролы Липинской-Коган заиграла улыбка, потом она вновь посерьезнела.

— За других я не могу говорить, а что касается меня… Вы хотите, чтобы я правду вам сказала?

— Конечно.

— Скорее всего, вы мне не поверите. Люди привыкли верить вранью, а когда говоришь им правду, они только отмахиваются. В сексуальном отношении Гетцеле Терцивер — самый сильный мужчина из всех, каких я встречала — а, поверьте, у меня довольно богатый опыт, — не говоря уже о том, что он романтичен и фантастически интересен. Я понимаю, вам кажется, он маленький и некрасивый. Меня однажды спросили, как это я смогла полюбить такого уродца. Так вот, этот уродец становится гигантом в постели. По моему глубокому убеждению, он самый могучий любовник в нашем духовно кастрированном поколении.

— Если это так, может быть, в Книге Бытия действительно есть все то, о чем он говорит?

— Нет, это просто его идея фикс. Да, я же главного не сказала. Он великий поэт. Нет, не когда пишет, а когда говорит. Он бормочет свои стихи, как поэты в доисторические времена, когда еще не было письменности. Когда он впадает в отчаяние и начинает говорить, кажется, что все небесные сферы плачут с ним вместе. А когда он весел, словно весь мир радуется. В Библии говорится об общем ликовании утренних звезд. Но ночные звезды ликуют по отдельности. Я должна вам сказать, что я тоже поэт, по моим оценкам, величайший поэт нашего Богом проклятого поколения. Моя беда в том, что я пишу по-польски. Мои стихи похоронены в Польше вместе с евреями. В Польше был еще один замечательный поэт, но, насколько мне известно, он уже умер. Я сама перестала писать. Я лежу в постели и бормочу свои стихи в потолок.

— Может быть, здесь вы снова начнете писать? В Америке культурный голод. Вас будут переводить.

— Нет, я избавилась от привычки писать. В один прекрасный день приходит Гитлер и приказывает сжечь все книги. А Сталин требует, чтобы поэты прославляли его преступления. Придут новые тираны, и литература будет уничтожена. Если секс для двоих, а то и для одного, почему поэзия должна быть для многих? Я сама себе бард. Раньше, когда я еще была с Гетцеле, мы устраивали чтения в постели, эдакий поэтический дуэт. Но двое — это тоже иногда слишком много. Лехаим!