Читать книгу - "К развалинам Чевенгура - Василий Голованов"

Вот Гоголь, возможно, мог бы плениться колоритной фигурой молодого Бакунина, московского барича, который, растянувшись во весь свой исполинский рост на какой-нибудь кушетке, отпуская острое словцо, Гегеля запивает квасом и при этом комментирует другу своему Белинскому. Тот маленький, тщедушный, весь как бы зашитый в свой сюртучок на множестве пуговок, а у Бакунина – все нараспашку, трубка, клубы дыма, рыжая грива, голубые глаза… Но Гоголю зачем Бакунин? У него свои герои: запорожский казак, иль петербургский «маленький человек», иль помещик, утопающий в своей характерности, пропадающий в деталях своего быта, кушанья, платья, ветшающего, как у какой-нибудь Пульхерии Ивановны, или вековечного, как у Собакевича, дома, запахов хлева, погреба, гумна или готовящегося на кухне варенья, которые, собственно, и интересуют Гоголя как живописца. А никакие такие молодые московские философы со всей их заумью Гоголя не интересовали. А уж революционеры, которые во времена Гоголя уже появились, по крайней мере в Италии, где он подолгу живал и писал, – всякие там карбонарии, – его, с его обостренными нервами, не интересовали и подавно. Спать на гвоздях, как Рахметов, не мог бы ни один из героев Гоголя, даже персонаж из «Записок сумасшедшего», потому что – ну, помилуйте… А потом, ведь и Гоголь умер на целых десять лет раньше, чем Чернышевский вдохновился всей этой революционно-цирковой аскезой…

Разумеется, весь этот разговор был бы совершенно пустым, если бы Бакунин не послужил-таки русской словесности в качестве прототипа для одного из самых загадочных и зловещих персонажей: речь идет о Николае Ставрогине из «Бесов» Достоевского. Роман был написан после нечаевского дела, что, в общем, общеизвестно, но кто скрывается за фигурой бесовского отца-вдохновителя, долгое время оставалось неразгаданным. Литературовед Леонид Гроссман привел веские аргументы в пользу того, что прототипом Ставрогина был не кто иной, как Бакунин. «Спор о Бакунине и Достоевском» был одной из самых захватывающих литературных дискуссий середины 20-х годов прошлого века. Разумеется, честь литературоведов победившей революции требовала, чтобы аргументы Л. Гроссмана были «разбиты». Достоевский был «писатель-реакционер», а Бакунин – революционер, один из тех причем, чье имя было выбито в камне на знаменитой стеле революционерам – освободителям человечества, что, поперемещавшись некоторое время по Москве, в конце концов была установлена в Александровском саду, где как памятник истории стоит до сих пор. В общем, «спор» превратился в битие Гроссмана поодиночке и скопом, в результате чего он со своею концепцией признан был всею прогрессивною критикой несостоятельным, после чего уже многолетнее молчание делало свое дело, и под спудом времени причастность Бакунина к самому глубокому и беспощадному «антинигилистическому» роману забылась. Однако если сейчас перечитать материалы дискуссии, то становится несомненным, что именно Гроссман-то и угадал самое важное и аргументы его сильнее доводов противников и даже несоизмеримы с ними по масштабу. Достоевский был именно тот писатель, которому в неприметных пока еще шевелениях «подполья» прозревалось ужасное будущее России, торжествующая философия «бесов», с самого начала замешенная на крови, и их триумф, предсказанный, может быть, не с полной определенностью, но все же с достаточной ясностью, чтобы ужаснуться ему и тому, что принесет вослед век грядущий. Достоевский – не социальный фантазер. Даже «Бесы», название романа, прочно укоренено в тогдашней революционной действительности. Скажем, внутри кружка Николая Ишутина, существовавшего в Москве в начале 60-х годов, была маленькая группа, которая называлась «Ад» и вела анонимное подпольное существование. Каждый из членов «Ада» рассматривал себя как обреченного человека, отрезанного от обычного человеческого общества и полностью посвятившего себя революции. Он должен был отказаться от друзей, от семьи, от личной жизни, даже от собственного имени во имя революции. Но раз «Ад» – значит, где-то рядом и черти? Сиречь – бесы?

Что же говорить про нечаевское дело, на котором построена фактическая канва романа, эпицентром которого было ритуальное убийство соратника «во имя революции» и которое все было на слуху в тогдашнем русском обществе? Кружок Нечаева – одна из чудовищных конспиративных «революционных» организаций – закончил свое существование, как известно, убийством студента Иванова, усомнившегося во всесилии якобы существующего подпольного «Комитета» и вообще в наличии «организации» как таковой. Однако все дело было бы, так сказать, студенческим междусобойчиком, если бы до этого Нечаев не ездил в Женеву к Бакунину за благословением, каковое и получил. Мог ли Достоевский обойти это обстоятельство и не заметить самую крупную фигуру в этом деле? Более того, после Герцена – самую крупную фигуру русской эмиграции и, без сомнения, самого влиятельного, самого ярого русского революционера той поры вообще? Для Достоевского, писателя гибели, гибельных характеров и гибельных идей, в этой истории «упущение» Бакунина просто невозможно.

Достоевский застал Бакунина в самом соку, когда тот был в пике своей революционной славы. И хотя главные сочинения Бакунина, ставшие потом «настольными книгами» народников и народовольцев, не были еще написаны, словно он нарочно ждал, когда в России подрастет поколение, которое способно будет их воспринять, почти все основные вехи жизненного пути были уже пройдены им. Он пережил разрыв с родиной, изгойство эмигранта, героический период революции 1848 года, восемь лет одиночек, «исповедь», ссылку, побег, возвращение, клевету, бурную деятельность в Интернационале рабочих и попытку создать параллельную организацию, не столь одержимую идеями «государственного социализма» Маркса. Собственно, Достоевский и застал тот момент, когда Бакунин захотел оседлать лево-буржуазную Лигу Мира и Свободы и превратить ее в оплот своих оформившихся наконец анархических идей…

«…Перенесемся в эпоху начального роста первого Интернационала, – пишет Леонид Гроссман. – 9 сентября в Женеве, в огромном Избирательном Дворце, в присутствии шеститысячной толпы, открылся первый конгресс Лиги Мира и Свободы.

Это было крупное событие в политической жизни Европы, объединившее пацифистов различных толков и направлений. Гарибальди прибыл на открытие и выступил в первом же заседании сего с боевой программной речью. Джемс Гильом, Людвиг Бюхнер, Цезарь де-Пап говорили от имени различных организаций и союзов. Наконец, почетный воин международной революции, ветеран Праги и Дрездена, узник Саксонии, Австрии и России, дважды приговоренный к смертной казни и спасшийся бегством через три части света, Михаил Бакунин, уже при жизни ставший легендарным героем, потрясал огромную аудиторию Женевского Дворца ударными тезисами своей очередной исторической речи.

Он начал с решительного протеста против самого существования русской империи, основанной на систематическом отрицании всякого человеческого права и свободы. Он требовал уничтожения централизованных государств для создания свободной федерации провинций и народов – будущих Соединенных Штатов Европы. В длящихся политических условиях он предсказывал неустранимость страшной всемирной войны с неизбежным возвращением к “ужасным временам Валленштейна и Тили”. – “Горе, горе нациям, – заключал он с обычным своим ораторским подъемом, – горе нациям, вожди которых вернутся победоносными с полей битв! Лавры и ореолы превратятся в оковы для других народов, которые вообразят себя победителями”.