Читать книгу - "Томление (Sehsucht), или Смерть в Висбадене - Владислав Дорофеев"

А камень скульптур Микельанджело пахнет плотью, кажется, это живые люди, застывшие от времени или по несчастью. В анабиозе.

Религия – это общественный институт совместного спасения и управления. Искусство – это индивидуальный прорыв, индивидуальное спасение. Поэтому искусство – вечно.

Странная, хотя, возможно, греховная догадка – каждый может быть Иисусом Христом. Совсем не каждый способен это понять. Еще меньше тех, кто стал им. Помимо Христа – несомненно: Леонардо да Винчи и неизвестный создатель Венеры Милосской.

Пока основные народы Европы пожирали сами себя, французы вырабатывали вкус нации, стиль нации, вырабатывали себя и окончательно сложились, как нация, создавшая Париж – огромное, вещественное произведение искусства.

Военные победы для Франции закончились в 1809 году, дальше были только поражения – и это было полезно. Нация начала расти вглубь себя, утончаться, изощряться.

Люблю тебя».

«Мама, мамочка – ты умнее, чем я думала о тебе. Но почему этот ум никак себя не проявил в последующей твоей жизни, в которой не было отца? Или твоя значительность и ум – это всего лишь тень значительности и ума отца? А нет бросающего тень – нет и тени? Но вот теперь я знаю, я вижу и тень, и бросающего ее от себя, за собой или перед собой, всюду или в одном месте. Мать – тень, отец – бросающий тень. Не стало бросающего тень – не стало и тени. Кто же тогда моя мама? Кто та, которую я называла – мама!?»

«15 июля 1996 г. Послезавтра в это же время – я уже в самолете. По дороге к тебе.

Ночь. Пишу в ресторанчике недалеко от гостиницы. Шумно, весело. Слопал огромный кусок мяса с кровью и выпил кружку золотистого пива.

Грустно.

В эту заграницу у меня еще сильнее чувство – что я там лишний. Это все не для меня, точнее, это все мною не заслужено. Я здесь иносторонний.

Знаешь, это все равно как краткое желание, что-нибудь украсть, когда никто не видит. Ты можешь украсть. И совершенно без последствий. И не будет никаких последствий, ничего не произойдет. Никто и никогда не узнает. Но не берешь, ибо чужое. И еще одно чувство оформилось в мысль – я там никому не нужен. Там все и вполне могут обойтись без меня. Без моих усилий и моей тяжбы с временем и за время.

Любовь моя! Радостная моя, сказочная девочка. У нас все получается. Сначала, как водится, самое простое. Давай строить планы. Нет их – нет ничего. Нет будущего – нет настоящего. А между настоящим и будущим – прошлое. Любовь моя, ты меня люби – мне иначе никак.

Странно! Ничего нет. Но я продолжаю верить в твое предназначение. Ты из этого ряда. Как, почему, зачем, кем послан, для чего? – ничего не знаю. Когда и что произойдет?

Утром дал милостыню слепому негру. Он живописно сидел посреди пятидесятой авеню, в ногах у него лежал черный, гладкошерстный пес. Кстати, кровати в американских гостиницах безумных, как правило, размеров. Тоска без тебя. Потянуло в Россию. Именно так. Дом может быть всюду.

Помнишь Репино, под Санкт-Петербургом, где мы жили несколько дней в прошлом октябре. Была поздняя и теплая осень. И там был на несколько дней наш дом. Мы жили на даче у друзей. Помнишь, когда просыпаешься, перед глазами за окнами раскачиваются деревья, ветки колышутся на ветру и задевают душу. Там на берегу Финского залива даже обычная дорога – по берегу залива.

Идешь, идешь, деревья, деревья и вдруг плоское озеро воды, видны с той стороны берега, какие-то сооружения, башни, дома, а внутри водного зеркала рыбаки. Вода неприятно вонючая, слишком спокойная, мертвая, не только берег, но и дно выстланы слипшимся слоем зеленых водорослей. К вечеру небо над заливом приобретает характер представления, божественного представления, по таким ступеням из облаков можно входить к богу; веришь, глядя на такое небо, что где-то там скрыты чертоги, и великим покоем объяты они. И край земли, вот он за горизонтом этого зеркала, и вдруг сближаются горизонты, расстояния спрягаются, а планетный шар сжимается и становятся зримыми его размеры, или наш взгляд приобретает божественный размер и продолжительность. Я вижу, как солнце идет по кругу, я вижу склон земли, за которым начинается уже другая половина, и вот уже только прямые и объемные лучи солнца высвечивают пространство неба над видимым мне заливом, а солнце уже встает для другой страны. Небо остается торжественным и простым, неподвижное, словно мертвое животное, распластанное на дороге. А посреди залива откуда-то со дна поднимаются две огромные собаки и торжественно идут по воде, параллельно моему взгляду, странные видения, порождения моего воображения, они непонятно откуда взялись и неясно куда направляются, бредут неслышно – сквозь жизнь мою и вашу. И еще из воды появится к вечеру остров с деревьями, камнями, может быть людьми или, может быть без них. И почему-то тогда затянулась ранняя осень, пока еще нет почти желтых листьев и совсем нет листопада. Конец октября, а листья совсем зеленые. Но небо пронзительно и протяжно, торжественно и покойно. И осень во всю царствует. А утром, когда я в одиночестве бежал по песчаному берегу, я вновь и вновь видел тот вечерний и несбыточный остров, утром он всегда облит ранним солнцем, чист и свеж, как новорожденный.

Помнишь».

«Финский залив неизменен. Разве что стал благообразнее за минувшие четверть века, потому что стал чище и ухоженнее. Я знаю. И я люблю наш Финский залив».

«16 июля 1996 г. Любимый! Да, да, да. И я тоскую без нашей осени. Я теперь всегда буду тосковать без нашей осени. Как драгоценны эти видения. Когда вода отошла от берега, был сильный ветер, мы ходили по песчаному дну, по зеленым, покрытым водорослями камням – некоторые камни были будто в юбках, та их часть, что выступала над водой, была голая, гранитная, а нижняя – зеленая. Вода ушла далеко-далеко от берега, может быть метров на сто, и мы сумели пройти к огромному гранитному осколку размером с дом, который лежал далеко от берега. А еще через два дня вода вновь вернулась, сменился, а затем вовсе прекратился ветер, и наши следы залило водой. А перед отъездом ты подарил мне последний вкус осени: последнюю лесную малину – маленькие красные ягоды, на берегу Финского залива, спокойного и почти мертвого пространства воды, запах мертвых водорослей, и ветер, гранитные валуны и ветер, песок и собаки, бредущие по воде куда-то в сказочную страну, к острову, вышедшему из воды под вечер, и ветер.

Любимый! Все кровати в старых гостиницах Парижа повторяют по размерам – до смешного – кровати в Версале. Даже я едва помещаюсь. Король умирает, или его убивают, или свергают, или заставляют отдать трон – его сменщик занимает его дворец, его экипажи, его прислугу, его кровати. Королевская номенклатура.

В Версале у короля помимо официальной спальни было еще две для внебрачных сношений – и это узаконенный разврат. Зеленая спальня и красная спальня. Я никогда этого не понимала: французские короли были во главе христианского государства – призывали к смирению, к покаянию, к морали, но ежесекундно нарушали эту и любую другую мораль. Как это? И их благословляла церковь.